Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Генерал все это понял, и улыбка его погасла.

— Эх, Босьо!.. — вздохнул он и продолжал мягким, позабывшим генеральские нотки голосом: — Никогда я не забуду ту нашу встречу на винограднике, когда мы сошлись на одной тропе. Ты еще нес большую пустую баклагу, шел за водой, а я сидел на камне и смотрел на спавших под орехом баб. Помнишь?

Босьо кивнул.

— Я каждый день думаю о тебе и все время вставляю тебя в то, что пишу. И хотя ты вроде бы от меня отвернулся, я все равно вижу твое лицо, да и всего тебя целиком вижу, и слова, которые ты держишь в себе, слышу. Пишу и никак не могу выразить самую твою суть. Вот сейчас я опять писал о тебе. Хочешь, прочитаю?

Босьо снова кивнул.

Генерал взял несколько страниц из стопки и, надев очки, принялся читать:

— «Тогда я велел посадить его на трое суток…» — Генерал поднял очки и пояснил: — Это я про лейтенанта Рогачева, которого я тогда наказал. Подожди, вот здесь начинается про тебя: «…и он со мной не разговаривает, ведь он снова перестал говорить после того, как понял, что не сможет найти то единственное слово, которым можно было бы выразить все, — я еще тогда его спросил, что это за слово, а он ответил, что не знает. Очень мне хочется как-нибудь спросить бабку Воскресю, не знает ли она это слово, хотя наверняка не знает, потому что бабка Воскреся занимается не словами, а родами и погребениями. Может, и Босьо поэтому всех расспрашивал, а у нее не спросил. Вижу я, что он мучается, но чем я могу ему помочь! Так мы и разминулись на мосту-качелях, как бы отвернувшись друг от друга, а ведь были когда-то друзьями, да и сейчас оба ищем: он — единственное сокровенное слово в молчании, а я — единственное сокровенное молчание в словах. Вот я и подумал: не есть ли слова — молчание и молчание — слова; и очень мне захотелось пойти к Босьо, оторвать его ненадолго от его птиц и сказать ему все это. Но я не иду, потому что боюсь, что я его только запутаю, ведь я уже не умею отделить настоящее от прошлого и прошлое от будущего и, с одной стороны, описываю действительные случаи из моей жизни и свои собственные рассуждения, а с другой — такие, каких никогда не было и не будет.

Может, потому мне иногда кажется, что в нашей жизни, в самом ее естестве, есть что-то неясное — ведь порой день походит на ночь, а ночь — на день, и я начинаю сомневаться, уж не снится ли мне все, что происходит наяву, и что же такое настоящая явь? И хотя у нас есть часы и календари (числа, сутки, дни, месяцы и годы), не ими измеряется время; кто скажет, мгновение прошло или целая вечность, пока бабы спали под орехом, а я на них смотрел? Мне хотелось вечно смотреть на них, спящих. Я никуда не ушел с этого камня и хотел бы, чтобы и Босьо стоял рядом, со своей пустой баклагой. И речь здесь не о световых годах, которые существуют там, в космосе, не о времени, пространстве и обратном времени. И что это еще за «обратное» время? Как будто время не может стать для нас в любое мгновение обратным! Стоит только оглянуться назад или посмотреть вперед. Мне уже стукнуло семьдесят три, а я все еще тот мальчуган, которому задали здоровую трепку за то, что он изорвал новые штанишки, лазая на сливу. Разве кончился и вообще может ли кончиться бой с жандармами под командованием полковника Манчева в Дьявольском ущелье, когда у нас осталось всего семь ружей и двадцать три патрона? И разве люди, сбежавшие из села, не все еще здесь — каждый в своем доме и своем дворе? Вот я вижу, как они проходят мимо, возвращаясь с поля, и на самом поле их вижу, когда выйду немного пройтись, и Босьо я постоянно вижу. И даже если я не стану о нем говорить и писать, он все равно здесь и всегда здесь останется…»

— Генерал, — подал голос Босьо.

— А? — вздрогнул Генерал от неожиданности. — Да ты, никак, снова заговорил?

Босьо покраснел и опустил глаза на свои большие руки, которые никак не могли найти колен, чтобы спокойно на них улечься.

— Не-е, считай, что не заговорил, — пробормотал он смущенно, — но я хочу тебе что-то сказать…

— Говори, Босьо.

— Знаешь, Генерал… — Босьо не поднял глаз, будто стыдился того, что он скажет другу. — Знаешь, когда в селе были люди, я мог молчать и быть бессловесным, а теперь не могу.

— Тогда зачем же ты молчишь? Заговори снова!

— Не могу, Генерал. Зачем я буду попусту портить слова?

— Что же ты, в таком случае, думаешь делать?

Босьо поднял глаза и увидел пирамиду из винтовок, покрытую брезентом, увидел гильзу Второго артиллерийского полка, фотографии на стенах, военные трофеи и стопки исписанных и еще не исписанных листов по обе стороны от пишущей машинки, увидел шкаф, где Генерал хранил самую различную военную форму, тюремную одежду, партизанскую куртку и задубевшие от времени ботинки.

— Уеду в Рисен, — робко сказал он. — Пусть я бессловесный, пусть молчу, только бы мне жить среди людей. Я решил было ото всех отвернуться — и от Спаса, и от Лесовика, и от бабки Воскреси, и от тебя, и от села, да вот — не получается…

— Значит, драпаешь! — крикнул Генерал, и в голосе его снова зазвенели стальные генеральские нотки, уже многие годы не звучавшие.

Босьо не сказал больше ни слова. Утром Генерал отправился к Босьо, но не нашел его. Дверь была открыта. Комнатка была застлана половиками, белые подушки плотно набиты соломой. Под иконой висела каракулевая шапка и трость с витой рукояткой, принадлежавшие его брату, который Служил когда-то поваром на пароходах. Над головой Генерала заметались ласточки. Пронзительно пища, они вылетали во двор и снова возвращались под крышу. По двору важно прохаживался петух с оранжевыми перьями, а за ним, вытянув от любопытства шеи, семенили пять белых курочек.

Прилетела горлица. На тополе посвистывали мухоловки. Аист на трубе чистил крыло и пощелкивал клювом. Генерал понял, что Босьо уехал и дом свой оставил птицам. Он чуть не споткнулся о стоявшую посреди комнатки трехногую низкую табуреточку. На ней стояли часы с желтой дверцей. От удара ли, от туго ли заведенной пружины, только они вдруг медленно и торжественно запели: «Тираны, трепещите!..» И чего это Босьо не захотел их взять с собой, забыл или специально оставил стоять на этой трехногой табуреточке? Генерал вздохнул, заслушался и даже не взглянул, сколько времени.

Будто так уж важно знать, сколько времени!

«Люди — что колодцы, — говорил Спас. — В одном месте копнешь — и забьет родник, а в другом и на десяти, и на двадцати, и на ста метрах воды не видать. Третий вроде бы высох, ан нет — выступили капли, потекла струйка, и на дне заблестела живительная лужица. Таинственное создание — человек. До Девятого [25] 9 сентября 1944 г. произошла социалистическая революция в Болгарии; День Свободы. меня один раз сажали в лагерь и после Девятого дважды — получается, трижды высылали, куда Макар телят не гонял. И я копал свой колодец, и они копали, а что там на дне, один я знаю. Вертится колесо истории, мелькают, поблескивая, спицы. А где среди них ты? Где?» — «Не знаю», — отвечал Иларион. Он тогда еще ни разу не продал свой дом Спасу. «Вот видишь, Иларионка! А мировое колесо вертится, подминая…»