Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Босьо встал с постели и пошел к двери, наступая босыми ногами на завязки подштанников. Наверху, на трубе, порхнуло крыло — аист не спал. Петух с оранжевыми перьями прокукарекал с поленницы — обратите, мол, внимание, что я здесь, на часах, и ночь такая бело-голубая. Это Лесовик опять зажег фонари с лампами дневного света. Босьо оделся, обулся, ополоснул легонько глаза, чтобы освежить их после того, как они так долго летали в ночи и теперь снова к нему вернулись.

Настроил Босьо все струны своей души, раздул ноздри и глубоко втянул в себя бело-голубую ночь. Но не пахло ни навозом, ни скотиной, ни идущим из труб вечерним печным дымом. Пахло люминесцентным освещением и фонарными столбами, деревянными тротуарами и одиночеством. И Босьо в эту ночь впервые почувствовал одиночество, всеми струнами души он его почувствовал и ноздрями своими, и даже ушами, потому что у одиночества есть большие барабаны, и они барабанят, как барабаны Шестнадцатой плевенской дивизии. И трубы есть у одиночества, и они так трубят, что могут оглушить.

От кого же ему отворачиваться?

Босьо оставил птичий мир спать и бодрствовать в своем доме, а сам вышел за ворота. Он подумал о том, что птицы прилетели аж из Африки, чтобы его разыскать, а он вот не может найти свою единственную птичку. Она еще тогда от него отвернулась и теперь уже никогда не вернется. «Никогда! Никогда!» — повторил он про себя, а потом вслух слово, которого раньше не понимал и в которое не верил.

— Никогда!

Босьо двинулся по деревянным тротуарам, которые Лесовик велел настлать, чтобы крестьяне его села не ходили по грязи, — они были сухие и чистые, ветер смел с них все до последней пылинки. Лампы дневного света разливали в ночи свое сияние и выхватывали из нее белые и синие пустые дома, сараи, буйно разросшиеся виноградные лозы, навесы и заросшие травой дорожки. Перед ним возникали бело-голубые накрепко закрытые немые ворота и запертые калитки.

На стене сарая Йордана Брадобрея, обращенной к дороге, еще висела пара крепких притягов, давно забывших, что такое снопы и молотьба. Впереди появилась тумба, совсем новая и белая, с одной-единственной афишей — «Океан» Штейна, а за ней, как нарисованный, возник над оврагом висячий мост-качели.

Кошка перебежала ему дорогу и шмыгнула под ворота — проверить, не вернулся ли, часом, ее хозяин, Дачо. Как же, жди! В окнах было темно, занавески были сняты, старинные, давно не крашенные решетки поржавели. Бабка Воскреся, как всегда, была на галерее, сидела на сундуке, как кошка, поджав ноги. На миг среди бело-голубого света Босьо увидел огненно-зеленое сияние ее глаз. И когда только она спала, эта бабка Воскреся? Или для нее эта длинная жизнь была не чем иным, как бесконечным сном наяву? А может, она сама была сном?

«Какой же я сон, Босьо, — сказала бы бабка Воскреся, если бы она его слышала и если бы он сказал это вслух, — да кто же тебя повил, когда ты родился, а? Кто обмыл, перед тем как похоронить, твоих мамку, отца и брата — не того, что служил поваром на пароходах, а того, что умер от туберкулеза? Кто проводил их в последний путь, а?» Но она его не слышала и потому ничего не сказала, и Босьо пошел дальше как во сне. Проходя мимо дома Лесовика, он увидел, что окно у него светится, и сообразил, что тот ни свет ни заря снова взялся за книгу «Государство и революция», перечитывает ее самое малое в тысячный раз.

Дойдя до дома бабки Мины, все комнаты которого отдали в пользование Улаху и его многочисленному семейству, а тот предпочел спать только в одной, чтобы было теплее и уютнее и чтобы все шестнадцать человек, включая грудного улахиненка и того, что был только в проекте, находились вместе, Босьо остановился и задумался. Почему уехал Улах с Улахиней и улахинятами? И дом ему дали, и помощь от хозяйства он получал, и работа у него была! И вправду, эти цыгане — как воробьи, с той только разницей, что воробьев никто не признает нацменьшинством: ни работы они не имеют, ни домов, и прибавки за многодетность не получают, и нет у них своего представителя в Народном собрании. Чего ему, Улаху, не хватало? Только и он уехал вместе со своим «кранлетом», родовым шатром и ребятишками. Лесовик ему угрожал, обвинял в неблагодарности, и Улах разревелся, кинулся было руки ему целовать: «Не могу, говорит, бай Лесовик, людей здесь нет, свадеб не бывает, детишки мои дикарями станут!»

Наконец Босьо дошел до дома Генерала. Освещенного окошка еще не было видно, но он знал, что Генерал не спит, — издали слышался стрекот его машинки. «Интересно, — подумал Босьо, — что, если бы я тоже умел писать и у меня тоже была бы машинка? Может, я на сегодняшний день тоже настучал бы четыре тысячи страниц, как Генерал, а то и больше?» Босьо сел на скамью перед домом Генерала, ровненько поставил ноги, а руки положил на сдвинутые колени, над головой его пишущая машинка долбила бессловесность, выковыривала слова и приколачивала их к страницам. «Неужели еще не кончились все слова, пропади они пропадом? Когда же наконец Генерал сможет встать, вздохнуть с облегчением и сказать: «Все, я кончил!»?»

Машинка замолчала, но Босьо хорошо знал, что Генерал еще не готов сказать: «Все, я кончил». И никогда не будет готов, просто у него заныла спина и он хочет немного поразмяться и передохнуть. В это время он услыхал вздох и сам его подхватил. В бело-голубой люминесцентной ночи раздались два глубоких человеческих вздоха. Босьо встал, открыл калитку и пошел к дому — на этот раз Босьо и Генерал были не на мосту-качелях и не могли разминуться. «Почему я пришел?» — спросил себя Босьо, поднимаясь по деревянным ступеням и прислушиваясь к скрипу, хотя сам хорошо знал, почему он пришел к старому другу и сейчас окажется с ним лицом к лицу, не отвернется.

— Входи, Босьо, — сказал Генерал, ничуть не удивившись.

Он пригласил его сесть, и Босьо сел на лавку рядом с составленными пирамидой винтовками, покрытыми сверху брезентом, и большой гильзой, подаренной Генералу на память Вторым артиллерийским полком.

Генерал был в накинутом на плечи кителе без погон и белой рубашке без воротничка, волосы у него были совсем седыми, а вокруг светлых, вопрошающих глаз залегли черные тени. Он улыбнулся, глаза его увлажнились и еще больше посветлели.

— Как поживают твои птицы, Босьо? — спросил Генерал.

Босьо кивнул — мол, хорошо поживают. Птицы есть птицы, они вольны перелетать с места на место, пока не найдут человеческое жилье с крышей и трубой, где можно свить гнездо. Он кивнул за всех своих птиц: и мухоловок, и горихвосток, и похожих на цыган воробьев, и голубей, и аистов, и горлиц, прилетевших третьего дня, и за петуха с оранжевыми перьями, и за его пятерых белых курочек, и даже за часы кивнул Босьо и подумал: «Как будто важно, сколько времени, когда нет людей и мелодию часов должны слушать и учить наизусть птицы!»