Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Лесовик увидел кошку, тоскующую по Дачо, позвал ее: «Кыс-кыс…», она пронзила его фосфоресцирующими глазами, отступила пятясь, вскочила на каменную ограду и испарилась. Испарились и его видения и надежды. Вместо них на пороге вырос Спас, в накинутом на плечи пиджаке, важный, как румынский чакоин [23] Чакоин — сельский богатей, помещик (рум.) . .

— Что, опять «джипка» приезжала? — спросил Спас и сел на стоящий у стены ящик.

Лесовик молчал.

— Ну как, согласился?

— Нет! — отрезал Лесовик.

— Противостоишь?

— Противостою, — резко сказал Лесовик. — И чего ты сам не переедешь в Рисен, чего обо мне печешься?

— Куда ж я двинусь со своими семью домами? А ты зря упрямишься. Тебя в заместители прочат, машину в распоряжение дают.

— Замолчи, — простонал Лесовик, — креста на тебе нет…

— Креста? — удивился Спас. — Зачем мне крест? У меня, ба-тень-ка, есть номер: четыре тысячи пятьсот двадцать один.

— Какой еще номер?

— А такой, — гордо усмехнулся Спас. — Это номер моей очереди на машину. Я еще позапрошлый год внес тысячу пятьсот левов, остальные лежат готовенькие. Скоро подойдет мой номер, и ты увидишь меня за рулем.

Лесовик оторопел:

— Как? Уедешь!

— Никуда я не уеду. — Спас поднял голову, и его серые глаза блеснули. — Даже если все отсюда уедут, я все равно останусь. А машину я покупаю, чтобы быть в ногу со временем. Захотелось — и поехал в Пловдив, на международную ярмарку, а завтра махнул к морю, на международный курорт «Албена». Вот что я тебе скажу. Глаза вы нам открыли.

— На что мы вам глаза открыли?

— На жизнь, — ответил Спас. — Раньше мы были у нее в рабстве, всю жизнь копили, экономили, землю покупали, из-за этой земли готовы были человека убить, скудные денежки на черный день откладывали, и тутти-кванти [24] Тутти-кванти — и пр. и пр. (от ит. tutti-quanti). , не знамо что. А теперь народу дали волю, он все что можно берет от жизни, и его ничем не остановишь… — Спас закинул ногу на ногу, откашлялся и продолжал насмешливо: — Так какого же цвета ты посоветуешь мне машину взять? Серую, красную или серебристо-голубую?..

Лесовик поднялся и, шагнув, схватил Спаса за лацканы зеленого пиджака. Но глянув в его стальные глаза, он не увидел там страха, а только — насмешку и издевку; и в ту ночь он увидел ее в его глазах, когда впервые постучал в ворота Спаса, а за его спиной ждали «джипка» и двое в милицейской форме. Залаяла собака. Спас вышел. Потом донесся женский крик — Спас хотел было вернуться, — за соседним забором, у Графицы, что-то с грохотом рухнуло. «Нет, Спас, не забыл я и другой ночи, когда моя жена Мария умерла и я в отчаянии не в какие-нибудь, а опять же в твои постучал ворота, и ты подумал, что снова за тобой явились, а когда понял в чем дело, пошел со мной; и мы оба молчали там, у лестницы, пока бабка Воскреся обмывала Марию, молчали, пока я разжигал плиту и таскал горячую воду, а потом не знал, куда себя деть; ты сидел на ступеньке, как и я, босой, на плечи твои вот так же, как сейчас, был накинут пиджак, и я подумал, что ты забыл прошлое. Нет, ты не забыл и никогда не забудешь. Теперь ты выжидаешь, чтобы я переехал в Рисен, чтобы забрать мой дом. Уж я-то тебя знаю, вижу, как ты со всех сторон его осматриваешь и оцениваешь, как считаешь каждое дерево. Только этому не бывать». Лесовик выпустил лацканы зеленого пиджака, отошел и сел. Потом засмеялся, страшно и хрипло, и бросил:

— Только этому не бывать! Не дождешься!

— Чего не дождусь?

— Чтобы рак свистнул.

Спас ничего не сказал, встал и ушел. «А где моя душа?.. — хотел крикнуть ему вдогонку Лесовик. — Где?.. Вон там, — указал он на ближайший фонарный столб с лампой дневного света. — И там, и там, и там! Где, спрашиваешь, моя душа, чего ей в этой жизни довелось понюхать? Частица ее осталась там, где меня истязали, вгоняли под ногти мне деревянные сапожные гвозди, железными шомполами били по животу… Железные решетки нюхала моя душа. А помнишь, как получили первый трактор и я, водрузив на него знамя, заставил музыкантов дуть в трубы, играть «Интернационал» под самыми твоими окнами? В этом тоже моя душа! Когда вспахивали межи — и твою душу вспахали, и ее межи ликвидировали. Только для чего? Чтоб ты мог теперь передо мной похваляться, что научился у социализма жить и не быть рабом, что успел в очередь записаться под номером 4521-м, чтоб машину себе отхватить?.. Может, этот номер и пройдет, Спас, да не в этом главное! На днях должны приехать из города, из краеведческого музея, и мы пойдем по домам, посмотрим, какие из них следует объявить памятниками культуры. Государство средства отпустит, чтобы их подновить и содержать в полном порядке; охранные доски повесят, туристы будут сюда приезжать…»

Глаза его загорелись, он встал и принялся в возбуждении ходить взад-вперед по ромбовидным цементным плитам дорожки.

— А если туристы не приедут, то приглашу киношников! — крикнул он двору. — Пусть приезжают фильмы снимать! Один за другим!.. Так или иначе, а я не дам селу заглохнуть, превратиться в пустыню! — Лесовик разошелся, принялся размахивать руками, словно выступал на митинге перед сотнями собравшихся людей, в нем вскипела кровь старого агитатора. — Привезут прожектора, разные рельсы, тележки и платформы, застрекочут камеры, все зальет яркий свет, приедут люди, молодежь — творить здесь искусство… И не будут они ходить в темноте по грязи, а будут ступать по тротуарам при свете люминесцентных ламп, оценят наш труд и поймут, во что мы душу вложили. И мы расклеим на тумбе афиши…

Весь горя как в лихорадке, Лесовик надел свои старые, задубевшие ботинки и пустился в вечерний обход опустевшего села. Он открывал у калиток щеколды, перескакивал через ограды, нырял в опутанные паутиной лазы. Войдя во двор Дышла, он вдруг вспомнил про сон, что приснился ему третьего дня. Снилось ему, будто он тащил воз со снопами, тащил его от Илакова гребня до висячего моста Дачо. Когда он рассказал об этом бабке Воскресе, она спросила:

— А как ты его тащил, Лесовик, задом или передом?

— Не помню.

— Если передом — значит, ты был запряжен.

— Не впрягали меня, это я точно помню.

— Уж лучше бы впрягли, Лесовик. Не к добру это — тащить воз задом наперед…

Тогда же бабка Воскреся сказала ему, что лопаются почки, а Лесовик услыхал это только сегодня, в саду у Дышла. И весенние соки он почувствовал — как просыпаются они в нем самом, — и весну, что уже наступила, и аиста увидел — как тот носит глину и прутики на крышу церкви. «Значит, не к добру?» — спросил он. «Да я же всегда был впряжен, бабка Воскреся! — захотелось ему крикнуть. — Передом я впрягался или задом — не важно, но я всегда был в упряжке и тащил весь этот воз!» Душа в нем взыграла, он почувствовал это всей грудью, перед глазами поплыли круги, навернулись слезы, а ладони зачесались по работе. Оглядевшись, он увидел весеннюю землю во дворе Дышла, землю, которая томилась по человеческим рукам. И стало у него перед глазами светло и ясно, взял он забытую у сарая мотыгу, снял черную шерстяную фуфайку и, поплевав на руки, принялся за работу.