Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Вскопав всю землю в огороде у Дышла, Лесовик, довольный, радостный, разогнул спину и сказал:

— Я вскопаю огороды всех, кто сбежал из родного села. И Зорькин с Недьо, и Гунчевых, и Йордана Брадобрея… И у Дачо вскопаю гряды, и у Американца… Весна, гляньте-ка, уже пришла. Эй, люди добрые! И земля плачет, просит, чтоб ее вскопали, взрыхлили, дали вздохнуть. Где моя душа, спрашиваете? Да вот здесь она, здесь, в этой земле.

Давно прошло то время, когда Босьо заговорил, когда он старался найти такое слово, которое могло бы выразить все. После пятидесяти лет молчания он за несколько месяцев выговорил все слова, которые когда-либо слышал, расспросил людей о том о сем и снова замолчал. Никто не поверил, что какая-то птичка села на его тополь и все ему пропела, а это была чистейшая правда. Им наври с три короба, вот тогда они сразу поверят. Дед Димитр Столетник когда-то говорил: «Не привьешь к правде веру, как к яблоне — айву!»

Когда люди разбежались по городам и стройкам, переехали в Рисен и в селе осталось народу раз-два и обчелся, Босьо от всех отвернулся. Он и от села отвернулся, хотя, где бы он ни был и как бы ни становился, все равно оказывался с ним лицом к лицу. Село даже в его сны заглядывало. Казалось, это вовсе и не село, ничего в нем нельзя было различить, ни домов, ни заборов; но Босьо знал, что это оно: вон там — верхний край, вон там — нижний, а вон речка и большой овраг, и если другие мосты и мостики, общим числом шесть штук, не видны, то мост-качели, построенный Дачо, еще как виден! Он живехонек и тоскует по человечьим шагам. Ох, как тоскует!.. Босьо и Генерал как-то встретились на этом мосту, на самой его середке, уж какие они были друзья, а тут чуть не разминулись, будто никогда раньше друг друга и в глаза не видели. «Босьо, — сказал Генерал, а глаза у него были светлые, но усталые, вокруг них черные тени легли от недосыпу, — Босьо, — сказал Генерал, — мы можем и помолчать, потому что мы друзья и без слов понимаем друг друга». — «Да», — кивнул Босьо.

Но только кивок — это ведь не слово, а значит и «да» не заправдашнее «да», как и село не заправдашнее село, если в нем не живут люди, если народу в нем раз-два и обчелся.

Как отвернешься от Генерала? Босьо казалось, что все это происходит ночью и потому как бы во сне, а вот ночью ему казалось, что это не ночь, а настоящий день, тем более что напоследок Лесовик зажигал все двадцать два фонаря с лампами дневного света. Ну как в таком случае отвернешься от села и односельчан?

«Два дня уже кружит этот аист. И аистиха кружит. Полетают где-то над верхним краем села и снова возвращаются. Невиданное дело, разве когда-нибудь раньше аисты согласились бы свить гнездо на моей крыше? Да никогда! Домик низкий, труба слеплена из веток и глины… Подождите, этого аиста я, никак, уже видел когда-то! Не деда ли это Димитра аист? Ведь тот, церковный, только под крестом гнездо вьет. В свое время причетник его все гнал и никак не мог прогнать, так и умер, не прогнав. Село тогда разделилось надвое: одни взяли сторону причетника, другие — аиста, чуть до драки не дошло… А этот аист другой, только чей же он будет? Вот сел наконец, стал щупать крышу ногами, а я чуть было не заговорил с ним, забыв про свою бессловесность. Вижу, крыша ему понравилась. А он глядит в мою сторону и меня глазами щупает — понравлюсь я ему или нет?

Как я могу ему не понравиться, когда аисты любят вить гнезда на тех трубах, которые летом не очень-то дымят, а если и дымят, то от сухих дров и половы? И еще любят, чтобы крыша была теплая и под ней люди жили; а сейчас где они — люди? Не из чего выбирать. И аистиха села, она росточком пониже, нежная из себя, клюв так и щелкает, может, мужа за что-то отчитывает, а может, хвалит, — кто их, баб, разберет. Как полетели они к реке: ветки, глина, ветки, глина, — мигом гнездо соорудили. Не прошло и нескольких дней, гляжу, другой аист над крышей кружит. Труба, ясное дело, занята, можешь поворачивать. И наш приятель, видать, так ему и сказал — можешь, значит, поворачивать, только этот новый все кружит и кружит. Смотрю, даже повздорили, поругались. Только упрямый этот, второй. Я не знал, что и аисты бывают упрямыми. Не мастерить же мне вторую трубу для него? Ну, скажем, лещины в овраге полно и глины тоже, за один день трубу сделать можно, но как быть, когда у меня только один очаг? А если потом еще и третий аист объявится? Ну и дела…»

Босьо подмел у порога, несколько раз при этом стукнувшись головой о навес. Аист все кружил, туда-сюда. Кроме ласточки Иванички, которая прилетала с мужем каждую весну и вила гнездо точно над дверью, между двумя поперечными балками, прилетели еще шесть — каждая с мужем — и заняли места вдоль всей стрехи — можно подумать, кто-то их за одну неделю распределил по квартирам. Кончив подметать, Босьо поднял голову, снова стукнулся о навес и задумался: ведь когда он начал мести, гнезд не было, а убираться в доме он начал еще неделю назад — значит, уже неделя, как он ходит будто во сне… Во сне одна неделя пролетает с такой быстротой, что не успеваешь и оглянуться. «Я что-то запутался, — сказал он сам себе (ведь с самим собой никак невозможно оставаться бессловесным). — Когда же я спал, если все это время убирался?» Он посмотрел на часы с желтой дверцей, которые, уезжая, оставил ему на память Американец. Босьо заводил их по вечерам, когда ложился спать, — не для времени, а для порядка. У часов было два металлических желтых ключа — один от большой пружины, другой — от музыки, — они вешались изнутри на дверку. Босьо заводил часы обоими, потому что любил по утрам слушать музыку медных звоночков: «Тираны, трепещите, настал последний час!»

Петух с оранжевыми перьями просто из себя выходил от этой музыки, он ко всему ревновал своих пятерых белых курочек, а они ею заслушивались. Дверь была открыта, и петух все время поглядывал на часы — ему так хотелось их клюнуть! Вскоре и ласточки стали заслушиваться: «Тираны, трепещите!..» Начали прилетать откуда-то и голуби. Неизвестно, что их приманило, ведь их не спросишь, они тоже бессловесные. Прилетели раз, прилетели другой, а потом взяли и остались. Ну и пусть. Босьо смастерил им голубятню из ящика из-под мыла и привесил ее на тополь. А там, на тополе, теперь кого только не было: и мухоловки, и горихвостки, и один зяблик, а воробьев — без счета! Они, воробьи, своего дома не имеют и, как цыгане, чуть только узнают, что где-то пьют и веселятся, сразу же валят гурьбой…

Произошло это нонче, а Босьо думал, будто ему удалось от всего отвернуться. Да разве можно отвернуться от пташек?