Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Ну, Лесовик, прощай, хоть ты и вымотал нам всю душу…

— Не я вам ее вымотал, — глухо заметил он, — а историческое развитие…

— Уж и не знаю кто, только… — снова завелся Дышло. — Когда ты мне дал пистолет, чтобы застрелить Алишко, очень мне хотелось тебя убить.

— Чего ж не убил? — возмущенно крикнул Лесовик, словно речь об этом зашла впервые.

Крестьяне стояли под дождем, глядя в землю, не смея поднять головы, взглянуть в глаза партсекретарю. Гунчев хлюпал носом и тер его мокрым рукавом. Дышло наклонился, поднял с земли какой-то оброненный ремешок и, раскрутив его в воздухе, зашвырнул в бурые воды оврага.

— Прощай, Лесовик, — невнятно пробормотал Гунчев.

— Ты ведь член партии, ударник! — заорал Лесовик. — И ты дезертируешь? Куда вы едете? На кого бросаете землю?

Ему не ответили. Йордан Брадобрей жевал хлеб. Недьо и Зорька садились в кабину, сынишка их, Димитр, тоже.

— Зачем мы вас поженили? — закричал Лесовик. — Зачем вы родили сына, когда у вас уже внуки были? Ведь вы собирались стать новыми людьми. Ведь это были первые роды за столько лет!..

Недьо беспомощно моргал, сникнув. Зорька заплакала, ее седые волосы прилипли к вискам, мальчуган в новой синей фуражке шмыгал носом.

— Лесовик, перестань, — чуть не плача, сказал Недьо. Он помог Зорьке забраться в кабину и сесть рядом с сынишкой. Забрызганное дождем стекло скрыло их лица. Грузовик тронулся, Рисенский комплекс прислал за ними машину, а за Дышлом — телегу.

Лесовик отпрянул, грузовик обдал его жидкой грязью и покатил в гору.

— Какие участки нам выделили, Лесовик! — сказал с набитым ртом Йордан Брадобрей. — Хозяйство большое, современное, наши не нахвалятся, все хорошо устроились. И людей много, и всего остального, а здесь мы одичали бы, Лесовик.

Йордан водрузил бочку на второй грузовик, задвинул клетку с курами, куры, выпучив глаза, хлопали крыльями. Потом Гунчев и Йордан сами залезли в кузов. Йордан все еще жевал. Второй грузовик тоже тронулся, за ним двинулась телега с Дышлом — он был черный, как мокрая угасшая головешка. Лесовик побежал следом, на чем свет кляня их за то, что они бросили свою землю, свои дома, свое хозяйство, пепел своих очагов…

«Где моя душа? Да вот в этих людях, что бегут сейчас из родного села, в людях, которым я каждый день вбивал в голову надежду на будущее — и когда вспахивали межи и объединяли нивы в общие поля, и когда столько лет трудились плечом к плечу…»

— Когда-то не было у нас ни люминесцентного освещения, ни тротуаров, а амбары были полным-полны, — внезапно вмешался Спас. — Свадьбы играли, детей рожали… И зачем тебе сейчас эти двадцать два столба и эти тротуары? Да еще тумба для театральных афиш! Даже помирать некому, а то можно было бы использовать ее для некрологов. Собирай-ка ты лучше манатки и переезжай в Рисен. А я за твой дом примусь, полы добела выскоблю, чтобы можно было в одних носках ходить. У тебя и сад что надо: четыре персика, одна черешня… И орех небось дает неплохой урожай…

У Лесовика аж дыхание перехватило, в глазах потемнело, он глотнул воздух и сунул руку в задний карман, где лежал пистолет. «Постой, когда ж это мы вели со Спасом такой разговор? — спохватился он. — Да я от одиночества начал разговаривать сам с собой…» Оглядевшись, он обнаружил, что стоит на окраине села, рядом с двадцать вторым столбом. «Не дождешься ты, Спас, от меня такого!»

Утром «джипка» Ликоманова снова остановилась перед его воротами. Лесовик вышел хмурый, пригласил гостя в дом — сесть по-человечески, потолковать. «Нет, мне недосуг, — ответил Ликоманов, — время не терпит, мне еще надо объехать весь район, восемь хозяйств — дело не шуточное!» Лесовик его разглядывал: териленовый костюм, дорогие черные полуботинки, белая рубашка и вишневого цвета галстук — можно подумать, собрался на окружную конференцию. Это тот самый Ликоманов, с которым они вместе учились в партшколе, — он потом еще окончил заочно агрономический факультет, — тот, с кем они сидели рядом на разных совещаниях… «Постарел, но живот еще не отрастил, лицо загорелое, сухое, губы тонкие и острые, нос колючий, глаза — бритва. Ай-ай-ай, — думал Лесовик, — восемь хозяйств, полуботинки, териленовый костюм…»

— Ну, что ты решил? — спросил Ликоманов, закуривая сигарету.

— Что я должен решать? Я же тебе тысячу раз говорил — село не брошу!

— Слушай, Лесовик, у нас будет ультрасовременное хозяйство, оставь ты эти местнические настроения, ради общественных интересов…

— Я-то знаю, в чем общественный интерес.

— Знаешь?

— Ни шагу отсюда! — выдохнул Лесовик.

— Брось ребячиться! Ваши каждый день приходят, просят, чтоб тебя назначили. Они к тебе привыкли. Подписи собирают…

— Пусть собирают.

— Не упрямься. К тому же есть решение окружного комитета партии.

— Эх, Ликоманов, ты все никак не можешь понять, — простонал Лесовик. — Слушай, у тебя самого что — нет корня?

Ликоманов бросил сигарету, растер ее подошвой, прищурил глаза.

— Я еще приеду, — сказал он, взглянув на часы. — Твои односельчане землю получили, дома строят, новый квартал вырисовывается. Зачем тебе здесь одному куковать?

Лесовик не ответил. «Джипка» умчалась, взметнув облако пыли. Лесовик выругался. Он несколько раз повторил ругательство, к нему присоединилось и имя Ивана Председателя, который все требовал, чтобы ему подкинули какую-нибудь идею, а потом сбежал, как все остальные. «Идеи! — обрезал его Лесовик. — Ты дай мне людей, тогда идеи сами появятся. Легко тебе было, Председатель, плести всякую чепуховину насчет нефти и золота — да если бы в нашем селе были нефть и золото, крестьяне бы не занимались отхожим промыслом, не мыкались бы на чужбине. Кто жал и сеял у нас в селе? Бабы да старики. Мужики все до единого уходили — хорошо, если вернутся к архангелову дню, а то и годы ждать приходилось».

В нем снова проснулась надежда, и он увидел, как все возвращаются на грузовиках и телегах, вместе с овцами и собаками, клетками и курами, как открываются ворота Зорьки и Недьо; вот они снова едут, и мальчуган их с ними, в синей фуражке!

«Ведь мы дали мальчику имя деда Димитра Столетника, чтобы жил он больше ста лет и был опорой села, не дал ему исчезнуть с лица земли!» — «Мы вернулись, — плача от радости, восклицает Зорька, — ничего нет дороже родного дома!» И Дышло вернулся, сгружает с телеги железную кровать и матрац. Как всегда, угрюмый, черный, вздыхает: «Эх, Лесовик, жарил ты нас на большой сковородке, душу нам выматывал, а что в результате, по большому счету, получилось: снова в родное село вернулись». И Иларион из города приехал, в третий раз собирается выкупить у Спаса свой дом, Спас не хочет его отдавать, цену набивает, торгуется. Село оживает. Йордан Брадобрей явился, хлеб жует и руки потирает, за спиной у него Гунчев, не смеет поднять жалостливых глаз — оба ударники, гордость ТКЗХ! «Ну, Лесовик, за какую работу приниматься? И смотри, чтоб потяжельше была!» Учитель Димов, и тот из Софии приехал — вылечили доктора! И Американец в старой фуражке, натянутой на бритую голову, напускает на себя серьезный вид, а у самого железные зубы, сделанные когда-то в Америке, все до единого видны и светятся… Что ж, скоро приедет к ним на гастроли театр, на тумбу наклеят новую афишу, снова зазвучит поутру громкоговоритель…