Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Кино, сэр? — спросил он. — Имеются очень откровенные, возбуждающие фильмы.

Душа контролера не лежала к этому разговору, поэтому я заплатил пятерку и оставил его наедине с чудесным миром природы.

Я спустился по лестнице, освещенной одной-единственной неяркой лампочкой, выкрашенной в красный цвет. Сам кинозал представлял собой небольшое подвальное помещение, чья запущенность бывала совершенно очевидной лишь в ту минуту глубокой ночи, когда сеансы прекращались до утра и при внезапно загоревшемся свете становились видны голые стены в подтеках, мусор на полу и оставшиеся зрители — либо спящие, либо занимающиеся тем, что лучше всего получается в темноте. Там было, наверно, десять рядов кресел, списанных во время ремонта в каком-нибудь настоящем большом кинотеатре: у некоторых недоставало подлокотников, что помогало кинозрителям знакомиться друг с другом, а одно, лишенное сиденья, то и дело становилось причиной смущения робких посетителей, которые, с трудом разглядев в темноте первое попавшееся свободное место и попытавшись сесть, грузно опускались на пол.

В кинотеатре я не был очень давно, и меня вновь поразили его характерные особенности: открыв дверь, я почувствовал их раздражающее воздействие на зрение, обоняние и слух. Пахло дымом и потом — затхлый мужской запах, перешибаемый, как в такси, кисловатым лимонным ароматом дешевого освежителя воздуха и время от времени разбавляемый едва заметным душком «Мужской тревоги». Звучала медленная, сексуально возбуждающая поп-музыка, которую — поскольку фильмы шли без фонограммы — непрерывно ставили снова и снова, дабы усилить созданный настрой и заглушить негромкие вскрики зрителей. С виду зал изменился примерно за минуту — пока я, стоя у самого входа, ждал, когда глаза привыкнут к полутьме. Зал освещали только небольшой экран да тусклая желтая надпись «Пожарный выход». Как-то раз я воспользовался этим выходом — там была зловонная черная лестница с запертой дверью на верхней площадке. Воздух был тяжелым от дыма, повисшего в луче проектора.

Важно было сесть подальше, там, где темнее и оживленнее, но еще важнее — избежать знаков внимания со стороны явно неприятных типов. С некоторым трудом — мешала сумка — я двинулся вдоль ряда, пустого, если не считать тучного коммерсанта в дальнем конце. Репутация у кинотеатра была не из лучших, поэтому, усевшись, я решил осмотреться и подождать. Время от времени кто-нибудь закуривал, и мужчины, ерзая в креслах, озирались вокруг. Настроение публики колебалось между вялостью и неловкостью.

После студентов показали небольшой мрачный фрагмент фильма с участием неких усатых типов постарше — среди них был даже лысый. Внезапно показ прервали, и без всяких вступительных титров начался другой фильм, очень радостный, снятый вне стен студии. Смотря подобные фильмы, я неизменно получал удовольствие от последующих эпизодов с их избытком грубой чувственности, однако наиболее трогательными мне казались именно первые кадры: мужчины накачивают мышцы, поднимая штангу, убивают время на улице или на пляже, еще ожидая той метаморфозы, которой потребует от них наше воображение.

В данном случае, к примеру, мы находились во дворе фермы. На солнышке, прислонясь спиной к двери амбара и упершись в нее ногой, стоял мальчишка с золотистыми волосами, в потертых синих джинсах и белой нижней рубашке. Крупный план позволял полюбоваться тем, как он жмурится от солнечного света, как дергается соломинка, сжатая его губами. Мы медленно перемещались вниз, задержавшись возле видневшихся сквозь рубашку твердых сосков, когда их легко коснулась его рука, и снова задержавшись — на сей раз у скрытой под штанами, но многообещающей промежности. В другом конце двора таскал мешки с удобрениями второй мальчишка, тоже белокурый. Мы смотрели, как напрягается его обнаженный мускулистый торс, когда он взваливает мешки на плечо, следили за тем, как пот течет по шее и спине, любовались его пухлой, обтянутой джинсами попкой, когда он наклонялся. Взгляды мальчишек встретились. Оба крупных плана говорили о любопытстве и вожделении. Так неторопливо, точно движение на экране чуть замедлилось, один парень, по пояс голый, подошел к другому. Они встали рядышком, оба невероятно красивые, лет восемнадцати или девятнадцати. Мальчишки шевелили губами — они разговаривали, но фонограммы не было, и потому мы слышали только трепещущую, волнующую музыку кинозала. Парни общались беззвучно — так, словно мы не то видели их во сне, не то наблюдали за ними в бинокль, находясь вне пределов слышимости. Изображение было ярким от солнечного света и не совсем резким, отчего приятные черты мальчишек сливались в белокурый нимб. Судя по всему, парень в рубашке о чем-то спросил приятеля, они повернулись и скрылись во тьме амбара.

Интересно, где их находят, подумал я, ведь в жизни таких замечательных мальчиков не встретишь. И тут я вспомнил, что где-то прочел о том, как некий калифорнийский искатель талантов за двадцать или тридцать лет собрал в своем архиве снимки трех с лишним тысяч мальчишек, а один юнец, тайком порывшись в папках после съемки в студии, нашел фотографии своего родного отца, позировавшего давным-давно.

Тем временем в зале появились новые зрители, правда, разглядеть их было нелегко. Если солнечные вступительные кадры освещали зал и отбрасывали свою ауру на немногочисленную публику, сидевшую в передних рядах, то сексуальные сцены в амбаре были сняты в полумраке, отчего у зрителей возникала иллюзия уединения в темноте. Я вытащил через ширинку свой полустоячий пенис и принялся небрежно его поглаживать.

Один из новых посетителей торопливо подошел к совершенно свободному первому ряду, который в этом тесном зальчике находился всего в нескольких футах от экрана. Зашуршали бумажные пакетики, и я увидел силуэт вошедшего: он снял пальто, аккуратно сложил его, положил на соседнее кресло и сел. Шуршание послышалось вновь, и я решил, что наверняка видел этого человека еще тогда, когда пришел в «Брутус» впервые: бойкий маленький старичок лет шестидесяти пяти сидел, завороженный фильмами, точно школьница, приглашенная на романтическую кинокартину для семейного просмотра, и, пока на экране разворачивалось действие, шуршал пакетиком с леденцовой карамелью. Наверно, он каждую неделю откладывал на этот культпоход пятерку из пенсии — и еще тридцать центов на мятные леденцы. С каким нетерпением, должно быть, ждал он этого дня! Его полная погруженность в воображаемый мир на экране была абсолютно невинной. Мог ли он вспомнить то время, когда сам вел себя так же, как эти беспечные пылкие юноши, которые сейчас обнимались и отсасывали друг у друга на сеновале? Или же всё это было символом созданного нами нового общества, способного удовлетворять любые желания?