Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Э-э… ладно, съезжу… — сказал я.

— А в конце недели приезжайте ко мне, хорошо? Одному здесь чертовски тоскливо, — (последние два слова он произнес шепотом, словно в присутствии дам). — С вами должен познакомиться мой новый слуга…

И тут связь прервалась. Непрактичный, рассеянный старик попросту повесил трубку.

Я лег, откинувшись на подушку, и задумался о множестве жизней Чарльза Нантвича — школьника, открывшего для себя красоту чернокожих, легкомысленного студента — охотника, пьяницы и любителя грубоватых забав, витающего в облаках районного комиссара в Нуба-Хиллз, старика, позабывшего, для чего существует телефонная связь и как ею пользоваться.

Когда я предложил Филу провести вечер в Лаймхаусе, он отнесся к этому без особого восторга.

— Почему бы тебе не поехать? — сказал он.

— Я-то поеду.

— Ну и хорошо. А я, пожалуй, останусь здесь. — Казалось, его встревожило мое предложение. — Мне пришлось бы возвращаться сюда на дежурство, поэтому я даже выпить не смог бы.

Мы вновь находились в его маленькой комнатке, в мансарде гостиницы. Фил ублажал меня языком и играл моими сосками, словно желая, чтобы я позабыл об этом незначительном проявлении непокорности.

— Вряд ли я задержусь там надолго, — сказал я. Почти всю прошедшую неделю мы провели вместе, однако в интимной обстановке я так ничего и не рассказал ему об истории с Нантвичем. — Мне просто надо о чем-то поговорить с каким-то стариком. Едва ли он расскажет мне что-нибудь интересное.

Фил промолчал. Ему уже пора было собираться на работу, и я почувствовал, что он готовится отвлечься. В тот вечер эта холодность вызвала у меня некоторое беспокойство, и когда он приподнялся, намереваясь встать и одеться, я грубо толкнул его на спину и энергично, быстро выебал. Его задний проход был еще липким от смазки и спермы после совсем недавних любовных утех, более неторопливых и продолжительных. Потом, когда Фил приводил себя в порядок и подбирал подходящее чистое белье, его поведение все еще отличалось сдержанностью, свидетельствовавшей не о какой-то обиде, а лишь о стремлении к самостоятельности, к тому, чтобы я позволял ему держаться с достоинством. И тем не менее я расстроился. Когда он, отвернувшись от меня, сидел на краешке кровати и надевал носки, я недоуменно разглядывал его плотную фигуру. Потом он надолго замер, и я, всмотревшись в темную амбразуру зеркала на туалетном столике, перехватил его взгляд.

— Старина, я правда тебя люблю, — сказал он так, словно не только сделал открытие, но и решил успокоить меня и упрекнуть за неразумное поведение, вызванное исключительно его нежеланием съездить в Лаймхаус (съездить лишь ради того, чтобы побыть со мной). Чтобы выказать доброжелательное отношение, через несколько минут после ухода он вернулся наверх, чуть не напугав меня, когда я стоял нагишом у окна и смотрел на звезды. Перевоплотившись в работника гостиницы, он принес мне на подносе бутерброд с копченой лососиной и рюмку «Драмбьюи» [95] Шотландский ликер из виски, меда и трав. — вещи фактически несовместимые, но выбранные с трогательной заботой о роскошном угощении.

Следующим вечером, поплавав пораньше, я поехал на восток по Центральной линии. Сити уже опустел, и хотя до станции «Ливерпуль-стрит» поезд был переполнен, дальше, по направлению к «Бетнал-Грин» и «Майл-Энд», поехала лишь небольшая горстка пассажиров. Все мои попутчики — индианка с магазинными пакетами, несколько подвыпивших работяг, красивый чернокожий парень в спортивном костюме — казались усталыми и смирившимися с судьбой. Однако на «Майл-Энд», где я сошел, в вагон вошли новые пассажиры, жители неведомого района, которые, подобно мне, пользовались подземкой как местным транспортом, регулярно разъезжая и делая покупки в пределах пригорода и почти никогда не выбираясь в Вест-Энд, где я бывал ежедневно. Выходя к этим незнакомым улицам, не подверженным никаким переменам, я, будучи более легким на подъем, чувствовал свое превосходство, но в то же время — и некоторую неловкость.

К тому же я немного нервничал: это была первая попытка самостоятельно изучить жизнь Чарльза, и, предприняв эту безрассудную попытку, я невольно оказался вовлеченным в работу. Я даже взял с собой блокнот, на обложке которого четким почерком вывел: «Нантвич». Но я понятия не имел, какие записи буду делать, кто такой «старик Шиллибир» и чего от него ожидать. Я вспомнил, что видел в доме Чарльза письмо, адресованное этому человеку с редкой фамилией. Подобные фамилии с их налетом коммерции и нечистоплотности, некогда присущим Ист-Энду, встречаются у Диккенса и Арнольда Беннетта [96] Английский писатель (1867–1931). . Их могли бы носить как достойные, добропорядочные люди, выбившиеся из низов, так и грубияны и пьяницы с подмоченной репутацией. Готовясь к разговору с этим человеком, я предчувствовал враждебное или неприязненное отношение.

Кроме того, поездка туда вызвала — правда, ненадолго — тревожные воспоминания о том, что я не оправдал ожиданий Артура, не сумев ему помочь. Прошло всего несколько недель после его исчезновения, а я, и не подумав его искать, уже так увлекся другим, что несколько дней кряду даже не вспоминал о нем. Впрочем, сделать я ничего не мог. Я не знал, где он живет, да к тому же вряд ли стоило сообщать в полицию об исчезновении убийцы. Одна мысль об этом вызывала шок: кровь бросалась в лицо, и начинало бешено колотиться сердце. Страшный факт, с которым я свыкся, пока мы вместе сидели дома, вызывал у меня сильное потрясение, когда я вдруг сталкивался с ним по прошествии какого-то времени. Впечатление было такое, будто, оглядывая перспективу в бинокль, я мельком видел эту бурную сцену и торопливо возвращался к ней, дрожащими руками наводя бинокль на резкость.

Путь до Клуба мальчиков занял гораздо меньше времени, чем ожидалось, и, чтобы не обратить на себя внимание слишком ранним появлением, я прошел мимо по другой стороне улицы, пересек Коммершл-роуд и быстрым шагом направился к церкви святой Анны, чью причудливую гигантскую башню заприметил издалека. Под вечер небо нахмурилось, и когда я шел через кладбище, сквозь облака пробивался сероватый сумрачный свет. Над тропинкой склонялись березы, погружавшие ее в темноту, а сквозь ветви виднелось громадное каменное сооружение.

Внезапно послышался негромкий шум, напоминающий треск сломавшейся палки, и, посмотрев по сторонам, я уставился туда, где на одной из усыпальниц, под молодыми деревцами, сидел юноша. Упершись локтями в колени, он вертел в руках и обдирал длинный прут. Лица его я не разглядел. Почти не замедлив шага, я направился дальше, к северному входу, ничуть не сомневаясь, что дверь заперта, а потом с той показной беспечностью, которую равным образом продемонстрировал бы под пристальным взглядом уличного грабителя и потенциального партнера, не спеша поднялся на полураскрытый веер крыльца под башней, но мысли о юноше по-прежнему не давали мне покоя и мешали сосредоточить внимание на всем этом тяжеловесном барокко.