Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

По-моему, в тот момент я предпочел бы, чтобы зависть так и осталась тайной. Я робко перевел взгляд на другую запись на той же странице. «Прием больных. Потом — плавать, 40 отрезков, вымотался, но все равно здорово. Долго торчал в душевой — сплошь мутанты и гериатрия. Собирался уходить, когда вошел этот бесподобный Морис и встал под душ рядом со мной. Вблизи кожа у него тонкая, нежная и шелковистая — да еще большой ленивый хуй, едва вставший, с этой длинной, толстой извилистой веной и бледно-лиловой залупой, показавшейся, когда он оттянул крайнюю плоть… Extase! [173] Экстаз, восторг (фр.). Потом — по вызовам. Первым делом — в подвальную квартиру, куда забыл зайти в прошлый раз: большинство людей понятия не имеют, насколько ужасен этот служебный проступок. Несчастная дряхлая супружеская пара — у нее старческий маразм, у него недержание. Она поскользнулась на лестнице, он не смог поднять ее и обоссался. Очень толстая собака, которая постоянно путалась под ногами. Громадная зловонная мебель, фотографии, радиоприемник времен войны. Я был весьма аккуратен и деловит — их состояние действительно внушает большие опасения. Лишь выйдя оттуда и снова сев в машину, я вздохнул свободно — чувство жалости и хандра, но больше никаких безумных фантазий насчет Мориса. И это было только начало: той ночью я помог очень многим».

Эти строки задели меня за живое куда сильнее, чем нападки — которые я воспринял скорее как лесть, — и заставили осознать всю свою никчемность. В этом Джеймс был похож на Чарльза: оба приводили примеры своего великодушия, своей благородной, филантропической сублимации, и тем самым, отнюдь того не желая, срывали покров с моего эгоизма.

Я услышал, как затрясся и с жалобным воем поехал вниз вызванный кем-то лифт. Вскочив с кресла, я поставил дневник на место, правда, не очень аккуратно — так, чтобы стало ясно, что я его листал. Поспешно ретировавшись на кухню, я взял «Гардиан» и растянулся на диване, а потом — поскольку во всем этом было нечто нелепое и неправдоподобное, — решил притвориться спящим. Когда вошел Джеймс, я сделал вид, будто пытаюсь продрать глаза:

— Милый! Прости, я очень устал — ужасная ночь. В «Шафте» до самого утра.

Казалось, его это мало волнует.

— Надеюсь, было весело.

— До определенного момента. Я пришел со своим верным Филом, но случайно встретил Артура…

— И тогда, надо полагать, поимел обоих?

— Ну… — Это предположение я оставил в сфере видов на будущее.

Джеймс принялся хлопотать на кухне: смолол еще кофе, сунул хлеб в тостер — причем с таким видом, словно был недоволен тем, что я до сих пор не сделал всего этого за него; но на самом-то деле ему просто хотелось оттянуть начало неминуемого разговора.

— Лучше бы тебе рассказать, что случилось, — сказал я.

Внезапно он крепко обнял меня.

— Да, пожалуй. Ты не будешь возражать, если я расскажу всё с самого начала? Рискуя показаться глуповатым.

— Дорогой мой!

— Пойдем в комнату.

В комнате Джеймс открыл одно из больших окон, впустив слабый летний шум с улицы, и стал ходить из угла в угол, поглядывая на окна дома напротив, а я сел и приготовился внимательно слушать.

— По-моему, мне в последнее время немного не везет, — сказал он и умолк.

— В чем, например?

— В любви, в сексе, да и вообще в жизни. — Он поставил кофейную кружку на столик, как будто она мешала ему говорить. — Не знаю, просто я всюду чувствую себя лишним. Я так много работаю, что у меня почти не остается времени на личную жизнь — я совсем ни с кем не вижусь. Конечно, я встречаюсь с сотнями людей, но отнюдь не с теми, кого хочу видеть. Вот мы, к примеру, когда встречались в последний раз? Знаю, много времени отнимают у тебя твои мальчики и всё такое — но мне бы хотелось видеться с тобой почаще, понимаешь, милый? Ты же один из самых давнишних, самых близких моих друзей, черт подери!

— Мне тоже этого хочется, Джеймс. Я все время думаю о тебе, веду с тобой воображаемые разговоры и пытаюсь представить себе, что бы ты сказал по тому или иному поводу. Ты мой самый верный товарищ, хотя я превратился в полное ничтожество и совсем перестал тебе звонить.

Джеймс улыбнулся:

— Вот видишь, поговорил немного с тобой, и уже полегчало. Значит, надо чаще встречаться. — Он отвернулся. — Как дела у вас с Филом?

Я толком не знал, что он хочет услышать: приятную новость о том, что всё кончено — и это было всего лишь яркое мгновение в середине долгого, томительного периода наших отношений, — или удручающие уверения в том, что всё отлично.

— Честно говоря, мы просто души не чаем друг в друге, — скромно признался я таким тоном, что мои слова прозвучали, наверно, как хвастовство. — Он очень ласковый.

— Это же замечательно, — сказал Джеймс, кивком выразив одобрение. — Как раз по ласке-то я и соскучился больше всего. Ты сочтешь это глупым, Уилли, но уже несколько недель я чувствую, что оказался… вне игры. Я уже так долго обхожусь без любви и так легко со всем этим свыкся, словно в жизни нет и никогда больше не будет ничего, кроме… смерти… отвращения и страха… аминь. Мне кажется, я превратился в одного из тех оторванных от жизни интеллигентов среднего достатка, которых описывал в своих романах Форстер, а ведь это было восемьдесят лет назад… Ирония, конечно, вещь очень хорошая, но с другой стороны, у меня то и дело возникает такое чувство, что я никому не нужен: лето в самом разгаре, а никто даже не пытается за мной приударить, никто не обращает на меня внимания… — Он негромко всхлипнул, но заплакать не смог.

Я подошел и обнял его.

— Ну что ты, милый, конечно же, люди к тебе тянутся. Ты же такой обаятельный. — Я стал целовать его, словно осушая слезы, которые так и не потекли из глаз. Ощущение при этом было не из приятных.

— Нет, не тянутся. Ни одна живая душа не хочет со мной ебаться.

Я чуть не фыркнул от смеха.

— Я тебя выебу — прямо сейчас, если это тебе так необходимо. — И я медленно провел рукой по его спине и заднице, пухлой, как у школьника. Джеймс смущенно улыбнулся.

— По-моему, так поступать нельзя, — сказал он.

Разумеется, он был прав. Чуть отстранившись, я посмотрел ему прямо в глаза.

— Прошлая ночь, — напомнил я ему.

— Ах да, прошлая ночь. Я возвращался домой на машине, не в силах отделаться от всех этих мрачных мыслей. Как раз перед этим был очередной вызов, просто ужасный… я констатировал смерть… самоубийство… по меньшей мере трехнедельной давности… запертая комната… в такую-то погоду. Можешь себе представить — нет, вряд ли можешь. В комнату просто невозможно было войти… Я ехал вдоль Парка, часов в девять — вечер, как ты помнишь, был очень пасмурный и тихий. По радио передавали «Сотворение мира» [174] Оратория Франца Йозефа Гайдна (1798 г.). — ну, ты знаешь, повтор прошлогодней трансляции из Зальцбурга, с Караяном и великолепным Хосе ванн Дамом [175] Бельгийский оперный певец. . И вдруг, под эту несказанно величественную музыку, прозвучали слова «Seid fruchtbar, alle»… идите, плодитесь и размножайтесь, заполняйте небеса и моря — как там дальше? Мне показалось, что я никогда еще не слышал ничего более прекрасного и проникновенного… у меня началась истерика… Пришлось подъехать к тротуару, остановиться и включить аварийку. Я сидел и плакал, плакал до тех пор, пока не зазвучала веселая мелодия, к счастью, столь характерная для Гайдна.