Каролина Сеттерваль - Давай надеяться на лучшее

Папа, сидящий напротив меня, кажется добряком, он медленно пьет свой кофе и терпеливо выслушивает, когда я раз за разом повторяю, что такого просто не могла себе представить. Подумать только – наши дети уже такие большие, что идут в садик! Подумать только – они могут спать все вместе. Подумать только – они подружатся, у них будет свой мир, где нас не будет рядом. У меня на глаза наворачиваются слезы, стоит мне об этом подумать. Папа кивает, соглашаясь со мной. Время прошло так быстро с того момента, как они родились. Они такие маленькие, с ними все время так много всего происходит! У меня возникает желание поделиться нашей историей, и, не успев взвесить, стоит ли портить настроение в час триумфа, я уже все рассказала. «Папа Ивана умер год назад, – произносят мои губы. – С тех пор мы живем одни». «Собственно говоря, я впервые оставляю его так надолго», – говорю я. «Мы с ним так привязаны друг к другу», – поясняю я, по-прежнему пребывая в хорошем настроении.

Добряк-папаша не знает, как ему воспринять мою информацию. Он произносит «ой» и выражает мне соболезнования, говорит, что это очень грустно слышать. Не задает вопросов, как и почему, за что я ему благодарна всей душой. Мне вовсе не хочется вдаваться в подробности, просто я хотела об этом сказать. Я снимаю возникшее напряжение, отвечая на вопрос, которого он не задает. Говорю, что у нас с Иваном все хорошо, просто в последнее время было очень много всего. Садик привнесет долгожданное разнообразие, к тому же важно, чтобы Иван познакомился с новыми людьми, которым сможет доверять и у которых сможет искать утешения. Папаша говорит, что понимает. На всякий случай я подчеркиваю, что с оптимизмом смотрю в будущее. Указываю на плюсы ситуации. «Потрясающе, что есть такой садик, – говорю я. – Они знают свое дело». В этом папаша со мной соглашается. Похоже, садик и вправду отличный. Разговор снова возвращается на твердую почву.

На четвертый день адаптации в садике подготовили для детей ящички для одежды в холле и повесили на стену заламинированные фотографии детей – снятые в первый день – прямо над ящичком каждого ребенка. Над фотографией написано имя ребенка, а под ним – имена родителей. Слово «родители» присутствует на всех табличках, в том числе и у Ивана. Во множественном числе. Когда я вижу фотографию Ивана со слезами на глазах и разнесчастным видом и текстом: «Родители: Каролина» под фотографией, все во мне останавливается. Я рефлекторно прекращаю движение в сторону группы, куда Иван впервые пойдет один, без меня, и поднимаюсь по лестнице в кабинет заведующей. Стучу, спрашиваю, не помешаю ли я, – меня любезно приглашают войти и заверяют, что я не помешаю. В мои намерения входит в извиняющейся и смягченной форме попросить заменить табличку с именем Ивана, чтобы слово «родители» по крайней мере не стояло бы во множественном числе, но все получается не совсем так.

Вместо этого я плачу и рассказываю о всех мелочах, которые за эту неделю отзывались во мне болью. Я рассказываю о табличке и о том, какой у Ивана несчастный вид на фотографии, о том, как одиноко мое имя смотрится после слова «родители» и что у всех детей в группе Ивана по двое родителей, и только у Ивана я одна. Я рассказываю, как каждый день после пребывания в садике у меня руки чесались позвонить кому-нибудь, чтобы рассказать, как прошел день, и как я каждый раз замирала с телефоном в руке, ибо единственный, кому мне хотелось бы позвонить, – это отец Ивана, тот, которого больше нет. Рассказываю, как я слышала разговоры других родителей в конце дня, когда они обсуждали, стоит ли ребенку пойти домой или лучше отправиться погулять в парк. Затем я рассказываю, что мне не с кем такое обсудить, и поясняю, что все это в сочетании с табличкой, которая кричит на весь садиковский холл о моем одиночестве, – просто перебор. Затем я извиняюсь за то, что плачу. Подчеркиваю, что садик потрясающий, говорю, что я благодарна, что нам досталось место именно здесь. Заведующая садиком – очень симпатичная женщина. Она обещает заменить табличку Ивана прямо сегодня. Извиняется, что так получилось – говорит, что это их недочет и что я в любой момент могу позвонить или записаться на встречу с ней, если у меня возникнут какие-либо мысли и пожелания. Она даже благодарит меня за то, что я к ней пришла.

На следующий день, когда я прихожу в садик, на месте старой таблички новая, где под фотографией Ивана написано: «Мама» и мое имя. Фотография тоже новая, на которой куда более радостный Иван, без слез на щеках, смотрит прямо в камеру. Я пытаюсь прочувствовать, стало ли мне веселее, но ничего не нахожу. Разве что стыд по поводу вчерашней сцены, которую я устроила в кабинете заведующей.

Адаптация окончена. Инцидент с табличкой давно забыт, по крайней мере, я делаю вид, что это так, когда привожу и забираю Ивана, преувеличенно благодаря воспитателей за их потрясающий вклад в воспитание. Сама же я скоро вернусь на работу. Запланированные мною две недели восстановления между отпуском по уходу и работой истекают через пару суток. Между тем я вовсе не ощущаю, что восстановилась. Долгожданное чувство свободы так и не наступило. Вместо этого меня снедает тоска из-за того, что я весь день в разлуке с Иваном. Когда он плачет по утрам в садике и воспитательница обнимает его, пытаясь утешить, а я ухожу, хотя все во мне кричит, что это неправильно, никакого чувства свободы я не испытываю. Случается даже, что я останавливаюсь в одном квартале от садика и тоже плачу. В такие минуты мне так хочется позвонить тебе. Мне так не хватает того второго родителя, которым ты наверняка стал бы, если бы все было по-другому.

Ты должен был бы быть здесь. Ты убедил бы меня взять себя в руки, когда я размышляю о том, чтобы никогда не ходить на работу, когда мне кажется, что я самая ужасная мама на свете, которая оставляет своего плачущего ребенка в руках чужого человека. Когда мои нервы не выдерживают, ты взял бы все на себя. Ты сам отводил бы его в садик по утрам, и когда бы я начинала названивать тебе через секунду после того, как ты вышел оттуда, ты слегка приврал бы, чтобы мне стало легче. «Все прошло хорошо», – сказал бы ты, даже если бы не все прошло хорошо. Я разгадала бы твою ложь, и ты признался бы, что он и сегодня плакал, но сразу после этого ты подчеркнул бы, что с нашим сыном все в порядке. В стотысячный раз подряд ты убедил бы меня, что для него не вредно иногда расстраиваться. Что он привыкнет к своему новому садику. Что это стадия, которую надо пройти. Я не поверила бы тебе на все сто процентов, но твои слова облегчили бы мои страдания.

Но теперь мне некому позвонить. Поэтому я плачу, стоя в квартале от садика, а потом бреду домой. Достаю телефон, чтобы позвонить и узнать, все ли в порядке с Иваном, но сдерживаюсь. Я не должна постоянно звонить. Я не должна быть нервной мамашей. У них есть более важные дела, чем успокаивать тревожных родителей. Я должна полагаться на них – они знают свое дело. У них есть опыт общения с разными детьми и родителями. Мы не первые, кто тяжело отрывается друг от друга по утрам. Я должна терпеть в неизвестности. Возможно, у меня это проходит тяжелее, чем у него. Я утешаю себя словами, которые слышала от других, более опытных родителей, что адаптация к детскому саду и взрослым может даваться нелегко. Что родителям так же непросто привыкнуть находиться отдельно от своего ребенка, как и для ребенка – находиться отдельно от родителей. Я думаю, что мои чувства вполне естественны. В отличие от других родителей, у меня совсем нет опыта – я практически никогда не отлучалась от ребенка.