Юрий Тешкин - Полковник

— Вот-вот, — слыхал, в Армении уже принято решение: демонтировать АЭС, а миллионы, если не миллиарды, вбухали. Богатая страна, ничего не жаль! А Чернобыль? Это же все так очевидно!

— Ты прав, брат, как всегда. Но ведь только для того, чтобы это стало очевидностью, надо было все-таки построить!

— Скажешь, что и взрыв надо было еще пережить!

— А что — может, и взрыв! На себе испытать… чтобы другим глаза открыть…

— Да что ж мы, Паша, за страна такая?! Что за народ?! Что все самое ужасное сперва на себе испытать должны! И плотины, убившие наши прекрасные реки! И Чернобыль! И…

— И революцию!

— А коллективизацию, коллективизацию забыл?

— А индустриализацию!

— А репрессии!

— А победоносную Великую войну?!

— А застой?!

— А первый человек в космосе?! Во времена того же застоя! Нет, брат, одним словом, одним явлением Россию не определить! И не пытайся. Это тоже очевидно.

— Опять, значит, по кругу… опять наш спор по кругу…

— И никуда, брат, от этого не денешься, потому что многогранна Россия-матушка и… и уж если определять ее единым словом, то это просто — стимул. Россия — просто стимул.

— Ну что еще за стимул? Зачем? Для кого?

— Я думаю, не будь России, земное сообщество было бы, несомненно, другим.

— Да уж… наверняка более спокойным, более благоденственным.

— Ты так считаешь? А вспомни, когда на Севере выбили всех волков, тоже думали, что вот теперь-то без них заживем спокойно! А что воцарилось в оленьих стадах? Воцарились ожирение, мор, болезни. Общее ухудшение качества жизни воцарилось.

— И что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что всему миру давно известно: что путь у нас свой, особый.

— Значит, опять вернулись к Марксу! А вдруг он ошибался? Ну что это за общинность такая особая? С чем ее едят? Кто видел ее вообще-то?! Нет, я думаю — ошибался великий Маркс, ошибался…

— А вдруг не ошибался, все ж таки Маркс…

— Не люблю я, Паш, всего неясного, темного… иррационального… прямо душа не принимает…

На самом деле Петр Константинович просто побаивался всего этого, неясного, ибо в нем самом порою пробуждалось это неясное желание: то ли рукой взмахнуть как-то отчаянно хотелось, то ли крикнуть что-то… дикое… даже снилось что-то такое… ну, когда вдруг рукой-то взмахнешь да во все горло и гаркнешь…

Когда Петр Константинович домой вернулся, все пошло по-старому. К обеду ехал в институт, где чувствовал себя как рыба в воде. А если уж точнее, то рыбу в воде могут ожидать неприятности, Петр же Константинович, кроме близкого уже членкорства, ничего не ожидал. Ветер перемен, разумеется, коснулся и их института. Вернее, институт так славно вписался в эти перемены, словно всю жизнь их только и ждал. Теперь и штаты и оклады выросли ровно в два раза. И все это вследствие того, что эффективность работы института за последний год вверх рванула ровно на порядок. Шутники острили по курилкам, что это машинистка, сводный отчет перепечатывая, лишний ноль приписала: сто тысяч было, стало ровно миллион, то есть фикция сплошная. Но фикция фикцией, а реальность, вот она, дважды в месяц, — успевай только у кассы расписываться. Ну наконец-то — зажили! Синенькие, красненькие и зелененькие! Дважды в месяц перекочевывают из кассы в твой глубокий карман. Тут сразу же все проснулись, задвигались, записали. Тут и мертвый очнется, ржавым пером заскрипит: «Хозрасчет, хозрасчет… само-самофинансирование…» Все сразу стали заниматься хозрасчетом. Вот и Петр Константинович ежедневно ехал в институт хозрасчетом заниматься.

Ну а Ниночка занималась домашним хозяйством. Вернее, так было принято считать. А чем на самом деле занимается молодая жена в отсутствие старого мужа, одной ей известно. Конечно, поговаривали разное. Но только Петр Константинович взял за правило — ни на какие разговоры внимания не обращать. Здоровье, а главное — нервы, это прежде всего. Он поэтому и привычек своих не меняет уже много лет. По-прежнему болеет за «Спартак». Хотя понятно, что перемены, приобретая все больше лавиноопасный характер, не пощадили и «Спартак» — лучшие футболисты давно по заграницам проданы. И все же, когда «Спартак» играет, он Ниночке всегда звонит, предупреждает, что ночевать на дачу не приедет, будет в городской квартире болеть за «Спартак» по телевизору.

Итак, играет «Спартак». Петр Константинович за час до начала уже был в квартире. Он принял холодный душ и в одних трусах и майке готовил на кухне какао. Ему-то, конечно, хотелось кофе, но только он помнил об одышке и ограничился какао. Прекрасны ожидания футбольного матча в пустой квартире, в прохладе, полумраке, в одиночестве — после душа. Сейчас он опустится с дымящейся чашкой какао в кресло, вытянет гудящие после долгого июльского дня ноги. Приятна шероховатость финского паласа коже ног, отвыкших от земли, травы и речных камушков. Неправдоподобен после холодного душа первый глоток крепкого какао, снимающий сразу боль над левой бровью, расправляющий сразу грудь для глубокого вздоха, приносящий мощное ощущение и прохлады, и вечернего одиночества, и успокаивающей сумеречности полузадернутых штор. Тут позвонили. Петр Константинович пожал плечами. Никто не мог звонить — все были на даче. Знакомых каких-либо в этой многоэтажной башне у Петра Константиновича, естественно, не было. Он и соседей-то по лестничной площадке не знал. В «глазок» рассмотреть никого не удалось. Он открыл дверь на цепочке. Маленькая девочка тоненьким голоском спросила:

— Проявление милосердия к каждой божьей твари — долг христианина?

— Да, — сказал опешивший несколько Петр Константинович.

— Тогда возьмите.

И Петр Константинович, придерживая, несмотря на цепочку, дверь одной рукою, другую просунул навстречу и получил в нее маленькую желторотую птаху с тремя торчащими перышками на хохолке и черными глазками. Он тут же как ужаленный сбросил цепочку, выбежал на лестничную площадку и закричал:

— Зачем? Постой!

Но лифт перед ним захлопнулся и с адским шумом умчался куда-то вверх.

— Черт знает что! — воскликнул Петр Константинович, озирая лестничную площадку.

Непроизвольно рука его дернулась, словно бы поискав местечко поудобнее, уже собиралась выбросить то, что было в ней. Но уже в следующее мгновение он прижал птенца к животу и вернулся в квартиру. Приоткрыв ладонь, он увидел, что птаха открывает беззвучно маленький клюв. Петр Константинович пошел на кухню и открыл холодильник. «Чем бы тебя покормить, — подумал, — чтобы футбол спокойно посмотреть? — Он увидел колбасу твердого копчения, яйца, сыр рокфор, жирный творог. Яйцо варить ему не хотелось, а все остальное для пичуги с желтым по краям клювиком показалось Петру Константиновичу твердоватым, разве что лишь творог, пожалуй, будет в самый раз. И он зачерпнул ложкой творога, поднес к клюву. Но птенец был так мал, что сам еще есть не умел. Стал Петр Константинович ломать творог на кусочки и ждать, когда птенец откроет клюв, чтобы пихнуть творог туда. А клюв теперь, как назло, не открывался. Петр Константинович разомкнул тогда ногтем мизинца этот миниатюрный клюв и в образовавшуюся щелку сунул небольшой кусок творога. Но творог застрял. Петр Константинович все ж кое-как изловчился. Не выпуская из рук птенца и не давая ему мотаньем головы от творога освободиться, спичкой, тут же подвернувшейся, осторожно просунул творог дальше в рот, а там уж птенец и сам, видно догадавшись, раз — и проглотил. — Порядок! — сам себе сказал Петр Константинович и таким же ловким макаром отправил по назначению еще кусок творога, побольше, а за ним — еще и еще. Так и пихал энергично минут десять. Птаха даже быстро-быстро вдруг завертела головою, и Петр Константинович сообразил, что, наверное, он все же немного перекормил. Тогда он налил в ложку воды и вылил в торчащий из клюва последний не пролезший до конца кусок творога целую столовую ложку воды. Кусок кое-как пролез. — Ну, сытая теперь, — сказал Петр Константинович, усаживаясь в кресло перед телевизором, — завтра отвезу Ниночке в подарок».