Юрий Тешкин - Полковник

На Большом ученом совете Петра Константиновича совсем разморило, сказалась бессонная ночь, крепкий кофе, духота, а главное — монотонность речей, произносимых с трибуны. Монотонность звуков сливалась с монотонностью по сути, ибо все отчитывались за проделанную работу, сами себя критиковали за недостатки, журили руководство в лице директора института, академика Евгения Гавриловича Толстолобикова, сидящего симметрично в самом центре почетного президиума, все брали под конец повышенные обязательства, то есть в соответствии с духом перемен решительно заявляли, что собираются охватить и себя, и своих близких на сто процентов хозрасчетом и самофинансированием. Дремлющий ум уже едва фиксировал, что один оратор произносил — хозрасчет и самофинансирование в том порядке, как пишут официальные газеты, другой же допускал вольность и менял порядок слов, и тогда получалось: самофинансирование и хозрасчет. Но тягомотина все усиливалась и усиливалась, сегодняшняя жвачка речей уж что-то слишком напоминала еще недавнюю, вчерашнюю. И если б не птичка слева на груди, Петр Константинович наверняка бы задремал. А тут у него слева, куда он все больше клонился и клонился, легонечко поцарапывала, беспокоила птица, все собиралась устроиться как-то поудобнее, надолго, уже своим теплом заметно грела человека, мягкость какую-то там, слева, создавала и едва-едва, но явно билась своим пульсом рядом с пульсом Петра Константиновича.

Тут из президиума из-под золотых очков ледяным взглядом дружески кивнул ему директор Евгений Гаврилович, мол, чего ж не выступишь, Петр Константинович, все заведующие ведь выступили уже… И Петр Константинович, не очень понимая, что происходит, весь влево, где птичка, кренясь, осторожно пробрался к трибуне. Осторожно четыре ступеньки перед нею одолел и встал, на нее не облокачиваясь, как обычно. Поодаль как-то встал, как бы даже не желая касаться. И некоторые из тех, что повнимательнее, обратили внимание, насторожились. А как начал Петр Константинович говорить, то и остальные насторожились. О бюрократизме в науке заговорил, о все той же, сковывающей всё живое рутине заговорил, о чуть ли не злонамеренности какой-то всеобщей научной. О чем-то непонятном и страшном заговорил — стал яростно предрекать падение престижа отечественной науки, не устоявшей перед искусом рубля.

— За сколько сребреников продались?! — бросал в зал ужасные слова. — А коль рубль у вас — голова всему, то и погрязли в догматизме, бюрократизме, коррупции!.. Да взять хотя бы недавний случай с нашими уважаемыми геологами — почему их выгнали из Африки?!

— Попросили! — кто-то строго поправил из президиума.

— Выгнали! — стоял Петр Константинович на своем. — А потому и выгнали, что до сих пор стоят на отсталых фиксистских позициях! До сих пор не рисуют на своих картах очевидные для всех разломы! Где разломы?! Где разломы?! Почему эти разломы есть на соседних картах, у тех же немцев, у тех же французов! У одних у нас лишь нету! Почему нет на наших африканских картах?!

— Нет, — ему в лицо грубовато хохотнул кто-то из зала, — потому что мы не видим их в поле!

— Да, — усмехнувшись, покачал головою Петр Константинович, — можно и так ответить. И точка. И можно спорить до опупения — есть или нет разломы. Но ведь, не будем наивны, так можно спорить лишь до тех пор, пока вдруг не появятся на соседних картах у немцев и французов четко связанные именно с этими разломами вполне реальные месторождения нефти и газа! А они-то как раз и появились на соседних картах! Вот и пришлось нашим срочно собирать чемоданы! Обидно… Тем более что группа Каримова на Южном Урале давно уже пытается внедрить мобилизм в нашу геологию, даже лазер пытается использовать для доказательства своих идей. Но только хода нашим мобилистам нет. Да и не будет! Пока останется все по-старому! Нет-нет — надо все срочно менять, менять… В науке должны остаться лишь честные, лишь талантливые люди…

Короче, договорился до того, что стал требовать самым серьезным образом переаттестации не только от докторов наук и членкоров, стал требовать проверить академиков! Академик Толстолобиков хотел было его остановить, но куда там!

— А вам бы, товарищ Толстолобиков, — гремел с трибуны, птичку слева на груди придерживая, — вообще бы помалкивать! Вы своими пестицидами пятого поколения не только отравили всю природу, вы породили этими пестицидами среди людей поколение мутантов! Да-да! Вам бы пора ответить за это преступление перед человечеством! Погодите! Погодите! — грозил пальцем. — Дайте только срок — все эти несчастные матери, рождающие из-за вас сейчас детей-уродов, соберутся же когда-нибудь все вместе и спросят с вас, ой как спросят! Вы еще не знаете, что это такое, когда собираются обезумевшие женщины! Историю! Историю читать надо! Древний Египет… Сирию…

Но тут уж из зала стали раздаваться сплоченные крики:

— Безобразие!.. Прекратить!.. Вывести!..

Петр Константинович прокричал еще что-то про древних фурий, растерзавших в свое время немало негодяев, прокричал что-то про этого лизоблюда академика Епишева, совсем затравившего ребят-мобилистов с Южного Урала, прокричал еще что-то уже совсем неразборчиво в общем шуме и гаме, что нарастал и нарастал вокруг. И остановился. Он как бы опомнился, и осмотрелся, и увидел проснувшиеся, ожесточенные лица, глаза Евгения Гавриловича в золотой оправе увидел. «Ну вот, — спокойно подумалось, — и не быть мне теперь членкором». И тогда, кренясь по-прежнему сильно влево, спустился и под шум и улюлюканье покинул конференц-зал.

Было обеденное время, когда покинул он институт, и поэтому он ехал пустой электричкой. Птенец, совсем оживший и даже слегка подросший за сутки, сидел уютно за пазухой и порою ласково посвистывал. Петр Константинович сошел на своей остановке, свернул к маленькому, чрезвычайно уютному магазинчику по той простой причине, что в нем работал продавец, влюбленный в дело обслуживания людей. Купив продуктов, Петр Константинович шел по тропинке к своей даче. В сетке были кефир — две бутылки, пельмени, сливочное масло, индийский чай, два сладких сырка и полбуханки обдирного хлеба. Петр Константинович шел с сеткой по тропинке, сильно пахло нагретой хвоей, руку приятно оттягивала сетка, издалека напоминая о каких-то не совсем скромных ощущениях. Безмятежностью, близкой к счастью, вдруг охватило Петра Константиновича. Дешевизна такого счастья вдруг остановила Петра Константиновича. Все построенное с таким трудом, в том числе и несостоявшееся теперь уж окончательно членкорство, — все развалилось вмиг, словно карточный домик. А Петр Константинович, постояв над всем этим немного, пошел спокойно дальше, впрочем, еще до конца не осознав, что же все-таки произошло, но уже догадываясь сплошной, залившей его со всех сторон радостью, догадываясь, что произошло что-то очень важное.