Юрий Тешкин - Полковник

— О-ох!

— А шефы бы помогли, оборудовали там все… ну, решайте!

— О-ох…

— Такую бы работу через полгода развернули! Отбоя бы от ребят не было… в походы бы ходили… есть одно местечко… под Подольском, а? И знаете, я уверен, что и дисциплина, и успеваемость от этого только б выиграли… ну, соглашайтесь… ну… ну…

— О-ох!

— Ну вот и ладно, — полковник, перегнувшись через стол, быстро пожал вялую руку директора, — спасибо! — И, пока тот не передумал, быстро кабинет покинул. В дверях лишь оглянулся: — А план мероприятий на полугодие я вам через недельку представлю.

— Ну хорошо, хорошо, — махнул рукой директор, — хорошо…

Через неделю полковник, как и обещал, отвез в техникум план работы с подростками, приложил даже карту будущего похода по местам боевой славы — конкретно в Подольск. Осторожно напомнил о мастерской — без материальной базы ведь никуда. И директор, почти вслух чертыхнувшись, стал куда-то названивать, просить и требовать… будет, будет полковнику материальная база…

В хорошем настроении вернувшись домой, полковник выпил лекарства, срок которых подошел, почистил ботинки, взял сумку-коляску и отправился за продуктами: надо было все закупить до пяти часов, до толкучки. Когда вернулся, в квартире вкусно пахло тыквенной кашей, а на кухонном столе лежала записка от Нины Андреевны. Ему вдруг захотелось посмотреть самые первые свои альбомы, где еще крупные фотографии. Поставив стул в кладовке, на стул — скамейку, он взгромоздился на это шаткое сооружение, потянулся к самой верхней полке, где лежали первые альбомы, да что-то при неверном свете красного фонаря смешалось в голове у полковника, потерял он равновесие, грохнулся, ребром ударившись об угол стола. Резкая боль согнула почти вдвое, еле-еле добрался до кровати и лежал в сгущающихся все более сумерках в очень неудобной позе. А стоило пошевелиться — сразу от резкой боли покрывался холодным потом. Так в темноте очень долго он и пролежал, скорее всего, ни о чем не думая, лишь поймав себя на мысли, что уже давно моргает на каждый удар пульса. Как лег, нескладно умостившись поверх одеяла, так и лежит уже несколько часов, карауля боль, и все моргает при этом на каждый удар сердца. Он так долго пролежал в тоскливо-бездумном состоянии, что в конце концов беспомощность постепенно перешла в наивность, в состояние какой-то высшей наивности, по-видимому, лежащей в основе всякого бытия, даже самого сложного и сознательного. Он даже испытал некоторую досаду, когда часу в двенадцатом пришла Нина Андреевна. А он ведь так ждал ее.

Она зажгла свет, поставила жарить картошку, включила последние новости по «Маяку», сменила наволочку и все охала, причитала:

— Ну как же вы, Павел Константинович, взрослый мужчина — полезли на стул, как ребенок! — Нина Андреевна проветрила комнату, укрыв полковника одеялом под самый подбородок, подмела пол и все охала, причитала. — Ох, да ведь как же это больно-то сломать кость в ребре… а потому что все сам да сам… вот и досамкался… а еще военный человек… — слышался уже на кухне ее голос, шипела на электроплитке картошка, булькал чайник, дребезжа крышкой, последние известия были весьма интересны, а Нина Андреевна через все это обволакивала простыми, как простыни, словами: — …Три войны ведь прошли, изранены — живого ведь места нет, от наград мундира не видать, а вот, поди ж ты, полез на стул, кость сломал… о-ох, как же это, боль-то какая! Господи! И воды некому подать, и подушки взбить некому! Палец прибьешь, и то в глазах темно, а тут… Вот вы говорите: деньги, — поставив перед полковником стакан чая, ложечкой помешивая, Нина Андреевна присела напротив и пригорюнилась. — А я разве ради денег? Да я б никогда, — она вздохнула, — жалко мне… кошку и то жалко, собаку какую… птицу вот…

Ночью стало плохо, вызвали неотложку, врач по хронометру зафиксировал остановку сердца. В реанимационном отделении лишь через семь с половиной минут восстановили сердечную деятельность. И поскольку остановка сердца была почти критическая, врачи с большим интересом ждали результата. Полковник, разумеется, ничего этого не мог знать. Но суть того, что с ним произошло, жгучий медицинский интерес к его случаю, обещавшему обогатить науку, — все это застряло в нем странным ощущением какого-то бесполого голоса, в сопровождении которого в труднейших муках пробивалось на свет божий сознание полковника. Голос был ровный, спокойный, как бы даже и попридерживал полковника в темноте… хотя, возможно, голос был и в самом полковнике, по нему как бы, по этому ровному как канат голосу и пытался выбраться полковник, вялыми, безвольными движениями пытался. А голос прочный как канат: «Исконное право всякого государства зиждется на собственном величии и суверенности, ибо существует независимо от всех отдельных индивидуумов. Сверхиндивидуальные связи столь же первичны, как и ты — человек, не понимающий трансцендентной сути государства, которая заключается в том, что социально полезное никогда не совпадает с личной справедливостью, тем более с личным желанием…»

Через месяц выписали в удовлетворительном состоянии. Только вялость все не проходила. Июнь стоял ветреный, пыльный. Июль пришел душный, с грозами, полковник почти не выходил из дома. Приближался юбилей Курской битвы, полковник потихоньку готовился. Инициативной группой было решено организовать вечер в подшефной школе. Нина Андреевна и слушать не хотела ни о каком вечере. Да полковник и сам еще не решил, пойдет ли, все же неважно он чувствовал себя. Сонливость охватывала неожиданная. А то наоборот — сердцебиение, одышка и в пот сразу бросит. Какой-то новый этап начался в его здоровье. Вернее, нездоровье…

А все же пошел на вечер, и, расхаживая по сцене притихшего зала перед красочно выполненными планами и диспозициями Курского сражения, рассказывал он:

— Вот здесь, видите, неподалеку от деревни Самодуровка была огневая позиция капитана Игишева. На нее двигалось до полусотни бронированных вражеских машин, в том числе не менее двадцати «тигров». Батарейцы мужественно встретили гитлеровцев. Жаркий, ни на минуту не прекращающийся бой длился много часов. Перед батареей, не дойдя до нее считанные метры, остались девятнадцать подбитых и сожженных танков с желтыми крестами на бортах. Артиллеристы все до одного погибли, но отстояли рубежи. «Огонь, огонь на меня!» — успел крикнуть в телефонную трубку комбат, назвав собственные координаты. Это были последние слова батареи, подвиг бойцов которой не забудет наш народ. Прежняя деревня Самодуровка отныне и навсегда переименована в Игишево.

Накануне сражения, — воодушевленно рассказывал полковник, — мне довелось побывать на командном пункте фронта, который размещался вот здесь, в местечке Свобода, вот тут, тут, — показывал он указкой, — чуть севернее Курска, в здании бывшего мужского монастыря… теперь тут музей, а вот тогда, в правой части обширнейшего, надо сказать, парка, неподалеку от монастырской глухой стены и находился блиндаж Константина Константиновича Рокоссовского. Блиндаж уходил метра на три в землю. Над ним был сделан козырек из толстых бревен в несколько накатов и высокая земляная насыпь. Константин Константинович советовал нам, командирам: «Обратите внимание на главную силу — нашего солдата! Ему решать успех дела. Он хорошо вооружен, одет, обут, сыт. Это вам не сорок второй год, когда на троих одна винтовка! Геройства же русскому солдату не занимать!»