Юрий Тешкин - Полковник

— Папа! — вдруг взвизгнул откуда-то сбоку усатенький (ага, живой, значит!). — Папа, беги скорей! Это же сумасшедший!

Но папа еще шаг или два, пятясь, сделал, споткнулся и упал в клумбу. Перевернулся и быстро пополз, словно потерял позвоночник, — смешно. Полковник уже и передумал его догонять. Ведь для мальчишки нет никого сильнее и смелее, чем отец, а этот-то — на карачках! Ну а с той стороны клумбы, куда уполз папа, уже и милиционер из цветов выходит, весь в ремнях, весь в пуговицах.

— Пройдемтесь. Это я к вам обращаюсь. К вам, к вам, гражданин в синих носках. Пройдемтесь.

— Пожалуйста, — отвечает полковник.

Вокруг наступила тишина позора.

И тут же между полковником и милиционером в виде белого вихря оказался человек, весь в тополином пуху. Он размахивал руками, нечленораздельно выкрикивал какие-то цифры, глаза его белее пуха. Полковник с трудом узнал сына Нины Андреевны — Сашку. А тот, ничего не видя, уже сбил милиционера, они быстро покатились по дорожке, попеременно оказываясь то внизу, то вверху. Толпа возбужденно закричала и бросилась за ними. Полковник в одиночестве постоял, не зная, что же ему делать дальше, и, сгорбившись больше обычного, побрел домой. «Откуда здесь взялся Сашка? — думалось вяло и неохотно. И почему это Сашка… такой… белый… и что вообще происходит на белом свете… наверное, все ж пора… пора помирать… вон Ванька-то, братан… э-эх…» И полковник смахнул слезу.

Несколькими часами раньше Сашка спокойно дежурил на своей платной стоянке. С восьми до одиннадцати автовладелец-общественник рассказывал ему все ту же грустную историю, которую все они, автовладельцы-общественники, передают друг другу как эстафету:

— Ну, после того как второй приемник украли, собирали общее собрание, решили модернизировать сигнализацию, фотоэлемент ввести… А двухэтажные гаражи — горе, а не гаражи. Узкие — это во-первых. Во-вторых, низкие. В-третьих, узкая проезжая часть, не развернуться… Как жить дальше…

В одиннадцать ушел общественник, и сразу позвонил Мурасеев.

— Так на чем мы с вами, Александр Иванович, в прошлый раз остановились? — спрашивает ночью товарищ Мурасеев.

— А на «эмке», — ловко зажав плечом и подбородком телефонную трубку, отвечает начальнику Сашка, нарезает сырок и, стараясь не булькать, наливает полный стакан «Кавказского».

— Итак, продолжим?

— Продолжим, — соглашается Сашка, подмигивая «Незнакомке».

— Шла война, «эмка» выдержала строгий экзамен, но когда война кончилась, стал вопрос о новой машине. И ею, как вы, вероятно, знаете, стала «Победа». Рабочие горьковского завода выпустили новую машину — эм двадцать, которую и назвали «Победой» в честь Победы. Это был хороший автомобиль по тем временам. Можно сказать, автомобиль-труженик. Пятьдесят седьмой год стал заметной вехой в истории легкового транспорта — мы же сразу получили две машины: «Москвич» и шикарный «ЗИМ»…

Тут зазвенела сигнализация, и пришлось прервать интересный разговор. Сашка лез вдоль ограды по сугробам тополиного пуха — искал обрыв. Сильный свет прожектора над головой, колючая проволока над самым ухом, все время приходится нагибаться, два тоненьких незаметных проводка сигнализации, которые нельзя задеть, — чем-то эта картина была уже ему знакома…

Только-только потом задремал, прибыл летчик со сто пятнадцатого.

— Откуда?

— Милан — Париж — Венеция — Москва…

— Как там погода? — спросил, зевая, Сашка.

— Да такая же дрянь…

Отправив летчика домой, Сашка хотел было поспать, но уже до очередной передачи оставалось минут двадцать — смысла не было. Он выпил еще стакан и от нечего делать пошел совершать обход. Сотни машин перед ним, все выстроены ровными рядами и со всех сторон окружены двенадцатью высокими столбами с мощными лампами яркого света, который заливал всю стоянку сильным и ровным освещением. Вдоль ограждения носились сторожевые псы: Джек, Мухтар, Тимофеевна и Полкан, облаивали всех, кто попадал в поле видимости. Сашка засмотрелся на две лампы на ближайшем столбе, которые под размеренное покачивание проводов на ветру стали медленно-медленно наполняться желтоватым неоновым светом. Все это напоминало оживающее чье-то дыхание: кач-кач… кач-кач… все поярче… все поярче… Или это раскачивание совпало уж с собственным Сашкиным ритмом дыхания, но только засмотрелся он на это в такт покачиванию разгорание двух лампочек на ближайшем столбе… Они словно бы надувались, разгораясь все больше и больше, а провода под ними всё покачивались, покачивались…

Сашка расхаживал среди сотен машин — дорогих «Запорожцев», очень дорогих «Жигулей» и баснословно дорогих «Волг». Проходил мимо просто прикрытых брезентом, мимо упрятанных в каркас, проходил мимо запертых в легкие гаражики — на трехсотом и двести пятом местах — уже с железными воротцами, уже с замочком.

Он расхаживал среди чужих судеб, вверенных ему на временное хранение. Да так оно и было на самом деле — каждая машина есть судьба. Витька́ вспомнил и вздохнул: «Жаль парня!» Сашка все больше испытывал к нему хорошее, взрослое чувство. Потом Сашка вспомнил хорошим словом начальника лагеря майора по фамилии Козырь. Запоздало догадался, что майор Козырь, прощаясь с Сашкой, испытывал что-то подобное — хорошее, взрослое. А тогда, дурак, думал: «Да не тяни ты, начальник, бодягу, хватит, сыт по горло, и так — «от звоночка до звоночка».

И чем больше ходил вдоль рядов, поблескивающих дорогим блеском, тем интереснее становилось. А в чем тут дело — непонятно. Раньше как было — а так: машины и машины, все похожи. Сами же автовладельцы редко кто с ними на равных, чаще хозяева рядом с машинами — в каком-то подчиненном положении. Машины все такие новенькие в сравнении со своими владельцами, все такие красивые, ухоженные, а главное — все такие ужасно дорогие… За многих же автовладельцев Сашка и пятака бы ломаного не дал, узнал он здесь многих. Он уже и замерз и подустал, и хмель повыветрился, уже и следующий час передачи приближался, а Сашка все ходил. Иногда подходил, глядел в специально прорезанное в брезенте окошечко, вглядывался в черноту, старался определить — есть там что или нет. И ведь что странно: стоило минуту-другую вот так пристально ему вглядеться в темноту, ни о чем не думая при этом, как действительно что-то такое приходило, ощущал что-то. Вроде того же, что вечером ощутил, когда под покачивание проводов на фонари засмотрелся, — какое-то механическое чуждое движение, а вот поди ж ты — одно с другим связалось, увязалось, качалось, разгоралось да наконец и осветило всю стоянку. Оформило ей до утра совсем иную, ночную жизнь. Так вот и тут, когда приникал к каркасу, искал в его черноте, каким-то душевным обострением прощупывал насквозь, и тогда через минуту отзывалось из черноты: «Здесь я!» И действительно, тут же явственно уже и блеснет черным лаком «Волга», или рубиновым пергаментом «Запорожец», или «Жигуль» последней модели отчетливо проявится своей особой параллельностью граней, настолько правильной и четкой, что сердце так и екнет — вспомнит Сашка кристаллы горного хрусталя, которые часто находил на лесоповале… Одни машины кажутся Сашке очень самодовольными, другие вроде бы подемократичнее, попроще, одни задом к нему стоят, передом другие — видно, и тут все как у людей… После того как провел он очередную передачу объявлений, прилег, вздохнул и вместе с неясным ощущением какой-то всеобщей несуразности пришло вдруг на ум такое же несуразное: «Ну а отпуск в этой лавочке мне будет или как? — Сашка даже приподнялся, сел: — Черт-те что! — Он встал, включил приемник, Алла Пугачева пела: «То ли еще будет, ой-ой-ой!» Сашка с остервенением крутанул ручку, не любил он певиц, он стал ходить по комнате. — Вот это здорово! — с остервенелой веселостью думалось ему. — А ведь вполне могут и зажать отпуск… в этой шараге. Точно так же как зажали спецодежду, валенки и прочее, прочее… — Он ходил три шага к окну, три к столу обратно или ходил — два шага к приемнику, два к столу товарища Мурасеева. Нечленораздельно Сашка цыкал, тюкал, сплевывал, бормотал иногда: — Нет, ну даешь! А?! — И опять сплевывал, цыкал, тюкал, ходил. Нет, отпускных денег было не жаль. Хотя конечно же не помешали бы, кто ж спорит. И все же было тут другое. И до того неожиданное… все ходил, сплевывал, затылок чесал — было тут такое же громоздкое, нелепое, как и вся эта платная стоянка, чтоб ей… трам-пара-рам!.. да-да, как вся эта платная стоянка с наросшим над нею, как гриб-паразит, комбинатом… чтоб и ему… трам-пара-рам!.. Сашка давно уже к ним приглядывается, да-да — давно! Сашку не проведешь, он многое повидал, полжизни прожил, на лесоповале кое-что уразумел, он давно уже чует… Чует всем нутром, всей шкурой ощущает неестественность всей этой… «кон-тор-р-ры», — Сашка так презрительно выговаривает это слово, что получается почти «контра», он сплевывает презрительно… Даже должности Сашкиной — сторож-приемщик — нет ни в одном справочнике по труду, нет ни в одном законе! Да и стоянки не должно быть нигде, не отпущено на нее никаких денег, не должна она быть построена! Но вот ведь построена, вот же, вот же — за окном! Каркасики, дорожки размечены… Знает, знает Сашка, как она построена! Одному «времянку» дали — ворота сварганил, другому «постоянку» — забор устроил, третий колючую проволоку над забором натянул. А как эти ловкачи всё устроили — никому и дела нет! Мы тебе — место, ты нам — электронную сигнализацию! А? Идет? Вот и ладушки! «Ладушки-оладушки!» — передразнивает Сашка товарища Мурасеева… Сашка, хоть и молчит, все слышит, все смекает! Вчера один обои принес, чтоб смотровую комнату оклеить. «Темноватые, — сказал товарищ Мурасеев, — неси посветлее… если хочешь постоянное место». И ведь принесет, хоть наизнанку вывернется, а принесет! Что она, стерва, эта стоянка, с людьми делает! Во всем, буквально во всем видит Сашка эту неестественность, эту вывернутость наизнанку. И в запертом туалете, и в собачках, которые вчерашний торт ни за что кушать не станут, и в женах, ждущих мужей на ветру, пока мужья те драгоценную машинку потеплее укрывают, — во всем эта вывернутость наизнанку… Один замазку несет, другой — новенькую цепь для собаки… А где взял? Где взял?!