Юрий Тешкин - Полковник

Вечером Нина Андреевна ахала, хлопотала вокруг:

— Какая холодина! А я Коле дала трояк, все окна замазал замазкой — те-е-пло! Может, переедете? А? Хоть на недельку, отогреетесь хоть, да и мне полегче: туда-сюда не бегать.

— Завтра, завтра, — мягко улыбался полковник, наблюдая, как за оханьем, за аханьем, разговорами, неслышным хождением по квартире Нина Андреевна за каких-то полчаса и чай согрела, и грелку положила, и простыню перестелила, и многое уже успела.

— Сколько уж было этих «завтра», — она присела с чашкой напротив, — а? Павел Константинович.

— Гестерн, гестерн, — запел дребезжащим баритоном уже обогревшийся полковник, — нур нихт хойте, спасибо вам, Нина Андреевна, голубушка, намучились вы со мной, да?

— Ах, Павел Константинович, вот вы все шутите… а ведь вы знаете…

— Все знаю… все… завтра… до завтра, а?

Еще год, полтора тому назад был уверен полковник в Нине Андреевне, а сейчас ему мерещится что-то похожее на незаинтересованность уж больше в нем. Да и то правда, с какой стати — развалина он, кому нужен. С другой стороны, действительно, ведь не вчера же он развалиной стал, давно и постепенно дело шло к тому, видела же Нина Андреевна: что и к чему. Что же это было, что с удивлением разглядел он вдруг недавно? Удовлетворение? Сытость? Но откуда взяться удовлетворению, ведь не переехал же он к ней?! А может быть, именно поэтому, что не переехал? Ничего не понять. А может быть, кто-то другой у нее появился? Навряд ли! Опять рассказ ее бессвязный вспомнился, непонятный приступ нежности, похожий на укор, на упрек самой себе. За что? Да, что-то было в ней, наверняка было… что-то наподобие глубоководной рыбины, что выплыла глотнуть настоящего воздуха… И опять над всей этой сумятицей и тоской стариковской вырастала, словно айсберг, память человечья… Надя, Степка Мотыль, Елена Николаевна… Рая… внук…

Плывущий по морям, по океанам тяжелый айсберг… Нет, удивительная страна, удивительный народ! Полковнику теперь не то что мысли, но даже удивление от них приносит усталость. Он вздыхает, перестает думать и просто ищет ногами грелку, час тому назад оставленную Ниной Андреевной. И уже ни о чем не думает в тепле, укрывшись одеялом, он просто грезит — так намного легче. Легко, приятно так порхается ему над теплой мягкой грелкой, словно над свинцовым грузом жизни, который, как ни старайся, не охватить, не объяснить, и остается только удивляться, только тяжесть чувствовать. Легко, приятно в нем сейчас порхают даже и не мысли, а словно бы легкие заставочки к ним. То поле увидит у себя в деревне на взгорье и издали еще определит: это вот уже засеяно, а то — еще пустое. То осенний разлив, водополье опять раскинется пред ним — и опять он точно знает, где пройти можно. И все это он знает без каких-то там признаков, ориентиров, а лишь настроением, лишь радостью угадывания своего родства со всем этим… А то вдруг ни с того ни с сего вспорхнет вдруг над ним купол уютной церквушки на деревенском кладбище. Купол в ярко-синее небо расписан, летят по небу белокрылые ангелы-архангелы-херувимы… какими-то сдобными, пушистыми они кажутся снизу… наверное, и Рая давно уже замужем, может, и ребенок есть, дочь или сын… сверкают звезды, луна и солнце… все под тем небом, на котором одновременно есть и луна, и звезды, и солнце, помнится, выглядело совсем по-другому. Даже гроб, когда его вносили в церквушку. И Нина Андреевна теперь порою кажется ему попавшей вдруг под это аляповато-странное, радостное небо, где есть уже всё: и луна, и солнце, и звезды. И то, что не перебрался к ней, хотя и нравилась она ему и должен, просто по всем правилам обязательно должен был перебраться, — и это под тем странным небом выглядело сейчас совсем по-другому. А ведь действительно ничто не связывает ни его, ни ее, тянутся друг к другу, привыкли, да и одиночество ведь это не сон, напускаемый на человека темнотой, нет: одиночество — это роковая ошибка… Смешно, конечно, сейчас вспоминать, но было время — однажды почти решил в семью вернуться… что-то помешало: письмо ли не пришло или еще что, сейчас уже и не вспомнить… Да, а человек, рождаясь, сразу попадает в заботливые руки, покидать мир надо также в чьих-то заботливых руках… И все же в семью не вернулся и к Нине Андреевне не переехал. Есть вещи необъяснимые. Необъяснима же радость от засеянного поля, необъяснима высота чувств вступившего в храм под купол неба, на котором есть все, что надо человеку. Не объяснить, почему не переехал и полковник, а лучше всего все это непонятное обозначить тем сладостным пределом, коего дозволено достать полковнику, как всякому человеку на краю жизни, да и покончить на этом.

Многообразными прорастаниями своих семян цепляется жизнь за каждый взгляд, за всякую мысль, и за слабенькое чувство, и даже за еле слышимый вздох, что издает порой полковник, закутанный наглухо в одеяла, забившийся в грелки и подушки. Нет, уж коль не совсем искра в тебе угасла — светит, греет, тлеет, — тянет, тянет из-под одеяла дрожащую руку полковник, берет в отсутствие Нины Андреевны книгу ее, открывает на закладке…

«Слово — принцип — нам не нравится, потому что оно заключает в себе представление о чем-то холодном, нечувствующем, абстрактном, тогда как мы понимаем Абсолют как живую, горячую, живительную, действующую, чувствующую реальность… О действительной природе Абсолюта мы, конечно, на самом деле ничего знать не можем, ибо она превосходит всякий человеческий опыт, и у человека нет мерила, которым он мог бы измерить природу Абсолюта…»

Все сходится! Охватила полковника дрожь, все сходится, и в то же время это, как блестящие рельсы, убегающие за горизонт, на самом деле никогда сойтись до конца не сможет! И чтоб не сдвинулось в нем непоправимо что-то главное, скорей ударил он книгою о стол, смахнул с него все, так что на чистой темной полировке глубоко и бледно осталось лишь мерцать одно пятно неизвестного происхождения. Торопливо, не глянув даже вверх — не от лампочки ли пятно-то, — тяжело дыша и весь дрожа, поднялся полковник, сходил за веником и вымел все в коридор, в самый угол. Потом взял чистый лист, стал брату писать: «Здравствуй, Петр! Прошу тебя…»

Но, строчку написав, сидел, облокотившись, посапывая, и усмехался. Лесами, горами и морями вставало непреодолимое, и в конце концов, листочек отодвинул, грузно поднялся, подошел к книжным полкам, где стояли классики марксизма-ленинизма. Да, вздохнул он и провел пальцем по темно-красным корешкам тридцатитомного собрания сочинений Ленина, провел пальцем по таким же темно-красным томам Сталина и опять остановился на последнем ленинском томе. Не раскрывая, покачал его в руке и опустился в кресло. «Ее отец не сдался до конца!» Я хочу, чтобы так потом сказали. А что тебе еще хотеть?! На все другое — поздно. Нет, все в порядке, я жизнь прожил как надо, ничего не поздно. Доведись еще раз прожить, прожил опять бы так же. Жить я знаю как. Умирать — не знаю. Вот беда-то. Горько! Но за этим «горько» щелкнуло, словно выключатель щелкнуло как приказ: «Так надо!» Чтоб и «горько» и чтоб «не знал». И стало выпрямлять полковника, сидящего в кресле, это «так надо!» Несгибаемый стержень, на котором держался вместе с миллионами других, его жизнь и его смерть на чем держится… «Ну, смерть — это еще успеется…» — криво усмехнулся и уже позабыл о ней, ибо откуда-то сверху уже катилось, передавалось, как эхо: «Так надо! так надо! так на-а-а…» — как эстафета со ступеньки на ступеньку, всё выстраивая в огромную сверкающую пирамиду законченности. Где-то в этой сверкающей пирамиде и сам полковник, первым выскакивающий из окопа: «За мной! За Родину! За Сталина!» И слыша и не слыша себя при этом, и слыша и не слыша всех остальных, за ним выскакивающих из окопа, испытывающих, как и полковник, одно смертельное упоение: «Так надо!» И в той же пирамиде, ступенечкою лишь повыше, опять полковник, но уже приказ отдающий, на смерть посылающий с безопасного расстояния, терзающийся страшно, с мольбою о собственной боли как благословении небес, как разрешении на это «так надо!», которым посылает он на смерть других. И ждет потом, когда доложат, вернулся кто, а кто уж не вернется никогда, и вот ходит, ходит все вокруг стола в этом жестоком ожидании и бьет по привычке кулаком правой руки в левую ладонь, словно она виновата, что… «так надо… так надо… так…».