Юрий Тешкин - Полковник

— Обед же скоро, вот еще… браться…

— Клавдия Семеновна, а может, вам статуэтку деревянную?

— Не надо, не хочу захламлять квартиру.

— Ну что же тогда, что можно купить за два рубля?

— Думаю. Не видишь, что ли? — ду-ма-ю… Ладно, Феликс, так и быть, пойду тебе навстречу, я вот купила себе духи за пять, давай твои два рубля, я как будто добавлю трешку, и будет, словно это вы мне купили подарок в женский день, а?

— Вот и ладненько, Клавдия Семеновна, выручили! С чистой совестью теперь можно и на конференцию.

— Свет, а Свет, — спросила Валя, — а за кого голосуем-то?

— Не знаю.

— А во что выбираем-то?

— Не знаю. Я одно знаю: худо ль бедно ль, а я вытянула с тебя в черную кассу за четыре дня восемьдесят копеек.

— А что? По двадцать копеек вроде бы и незаметно, а за полгода, глядишь, и тридцать шесть рубликов наберется.

— А за год, — сказала Клавдия Семеновна, — семьдесят два, уже можно какую-то вещь купить, нет, все ж хорошая вещь эта черная касса! Что сегодня на обед придумаем? Валь, а ведь твоя очередь кастрюльку мыть…

Мэнээс Скачков сидел, слушал разговоры и не мог не сравнивать то, что здесь, с тем, что там, куда так неожиданно забросила его судьба. Как все здесь тускло, все так обыденно, всё те же пошлые разговоры… Ровно с началом обеденного перерыва он встал, оделся и молча покинул комнату. Да его на этот раз и не приглашали к обычному совместному обеду, что издавна практиковалось сотрудниками отдела.

Можно сказать, впервые за много лет мэнээс Скачков в обед вышел из института. После дождя на голых ветках остались капли, и, когда солнце осветило их, они ярко заблестели. Мэнээсу Скачкову показалось на один миг, что по мановению волшебной палочки дождь не долетел до земли, остановился. У него даже сердце слегка ускорило свой бег, мэнээс наверх глянул: на березах гроздьями вороньи гнезда, шум, гам, взбудораженность — цыганский табор. Холодок взбудораженности проникал в душу, мэнээс Скачков пошел куда глаза глядят. Он оказался минут через десять возле маленькой действующей церквушки, расположившейся удобно на выходе из парка. Разгуливали теплые голуби на белых каменных плитах, спокойно спали на лавках богомолки, пришедшие издалека. Какой-то праздник был, по-видимому. Мэнээс Скачков признавал лишь те официальные праздники, когда не надо было идти на работу. И очень расстраивался, когда такой праздник изредка совпадал с субботой или воскресеньем. Тогда он как бы и не считал его за праздник, ведь в субботу и в воскресенье и так идти никуда не надо. А тут — рабочий день, а все ж на душе как-то празднично, возвышенно, грудь теснит что-то, томит…

Нищий, стоящий перед входом, собирал мелочь в длинный чулок, набрал уже порядочно, держать на весу было тяжело, положил рядом. Мэнээс Скачков постоял, поглядел на нищего с таким странным тяжелым чулком и зачем-то вошел внутрь церкви. Маленький сухонький мужичок аккуратно сложил в угол сапоги и ватник, надел легкие чистые тапочки и стал бить поклоны. Крестился, царапая щипками свой лоб. Минут через пятнадцать поклоны сделали, по-видимому, свое дело. В лице у мужичка появилось выражение благостности, довольства, умиротворенности. Поднимаясь после поклона, он потирал быстро ручки, словно бы мыл их с мылом, и после тщательно приглаживал нервным движением жиденькие волосы на голове. А на лбу, в самом центре, разгорался словно какой-то жуткий третий глаз. Красивая монашенка, вся в черном, зажигала тонкие свечи, слабый отблеск с неожиданной резкостью высветил матовую, гладкую, чуть ввалившуюся щеку. Мэнээс Скачков вспомнил Зинку-аптекаршу и, на часы глянув, поспешил из церкви.

Открыл ему здоровенный кудрявый мужик, пах тот мужик табаком и водкой, луком и селедкой, еще чем-то неизвестным мэнээсу Скачкову. Порога дальше не пустил, грубо рявкнул, что Зинаиды Егоровны нет и больше не будет.

— Кто там, Лелька? — успел услышать мэнээс Зинкин протяжный голос из дальней комнаты.

Дверь с силой захлопнулась, едва не отдавив ему ногу.

— Архаровец! — не слишком громко обозвал мужика мэнээс. Делать было нечего, надо было ехать на большой ученый совет, после обеда — две защиты, мэнээс Скачков старается не пропускать защиты, привыкает. Впрочем, возможно, это теперь и не понадобится. Затрепетало сердце. Надо бы постучать по дереву, чтоб не сглазить. Председательствовать на защите сегодня будет первый зам, и лишний раз ему на глаза попасться — никогда ведь это нелишне.

Когда Игорь Серафимович вошел в Большой зал заседаний, там уже толпился народ. Со многими здороваясь, с кем за руку, с кем кивком, он прошел к столу, застеленному толстым зеленым сукном. К своему месту в центре. Сел и энергично потер руки, веселым цепким взглядом выхватывая какие-то детали, закладывая их в мозговые ячейки, которые привычно включались уже.

Диссертантка, молодящаяся сорокалетняя, высокая, стройная, в строгом сером костюме, с прической, соответствующей торжественной строгости главного момента жизни, — всё, всё продумано, вплоть до серебряного молоточка, которым забивала кнопки в таблицы, развешивая их по стенам. Руки у нее сильно дрожали, ей помогали два мальчика — мэнээсы. С нервным смешком щебетала соискательница:

— А я потеряла свой доклад, потеряла… потеряла…

— Ты посиди, посиди, — успокаивал ее мэнээс слева.

— А то у тебя вид испуганный, — добавил мэнээс справа.

— Ты где кандидатский по языку толкала? — спросил мэнээс слева. — В инязе?

— Ты что, там же давно разогнали их шарагу.

— Ты по бумажке говорить будешь? — спросил мэнээс справа.

— Что ты, наизусть, конечно, вчера последний раз прорепетировала перед зеркалом, муж время засекал.

— Вложилась?

— Тютелька в тютельку.

Без пяти два все заняли свои места, ученый секретарь Ледин позвонил в колокольчик и, когда все стихло, скороговоркой зачитал тему диссертации. После этого рабочий секретарь по защите так же скороговоркой, словно соревнуясь с Лединым, зачитал данные о соискательнице. И вот вышла она сама, вздохнула отчетливо в наступившей тишине и начала:

— В соответствии с последними указаниями Центра по проблеме… номер такой-то… — В конце каждой фразы голос ее падал почти до шепота. — Мы отмечаем… мы рассчитали эффект… мы считаем… мы… мы… мы… — Наконец сказала в единственном числе: — У меня всё… уф!

Действительно, уложилась в двадцать минут, Игорь Серафимович на часы поглядел, тютелька в тютельку, один — ноль уже в ее пользу. Держится скромно и в то же время с достоинством.

— У меня вопрос, — поднялся ехидный старик Суховер.

Ну вот, уже и заикается после вопроса Суховера, плавает, а вот и совсем умолкла. Игорю Серафимовичу сделалось немножко даже жаль ее, он энергично поглядел в зал, кто-то ж должен выручить, ну да — вон Феликс тянет руку, просветлело лицо диссертантки, наверняка заранее договорились, значит, полный порядок. Игорь Серафимович вернулся к листочку, что лежал перед ним — бездумно почеркивал на листочке, — то елочки выходили, то палочки, то снежинки, а то и вообще невесть что — разлапистое, раскинувшееся, не то куст, не то дерево, под плодами согнувшееся.