Юрий Тешкин - Полковник

Так он логично все рассудил, с корточек поднимаясь и возвращаясь в квартиру за свечой. Он по лестнице бодро взбежал к себе на второй этаж, стал насвистывать легкомысленное что-то. И только виноватый вид матери вернул мрачноватое раздражение на его лицо: вот, мол, упустила, растяпа, а мне теперь вместо воскресного отдыха лезть в грязь, затхлость, тесноту и темноту, и вообще черт знает что там может быть, в этом подвале под их домом, в котором за все время существования дома — а это около полувека — никто никогда не бывал. Полвека никто там не был, а вот Игорю Серафимовичу теперь приходится.

Ладно. Хмуро и раздраженно он стал собираться. Надел старый тренировочный костюм, сунул спички в задний карман брюк, взял свечу в удобном подсвечнике, который при случае можно поставить даже и на не очень ровную поверхность — не упадет. И опять к дыре спустился.

Тут в полумраке он аккуратно раздвинул, проход освобождая, детские коляски, санки, велосипеды, которые здесь постоянно оставляются жильцами дома. Зажег свечу и стал протискиваться в дыру. И сразу же оказались перед ним две трубы. Проползти над ними сверху не было никакой возможности — между трубами и полом было не более десяти сантиметров. Брезгливо сморщившись, он сунул голову под трубы. Голова пролезла, хотя при этом он оцарапал слегка подбородок о щебенку или остатки давнишнего бетонирования квадратного стояка, вдоль которого пришлось протискиваться. Помогая локтями, извиваясь всем телом, вслед за головою он протащил под трубами всего себя. Причем очень хорошо чувствуя при этом, что одна труба над ним холодная, другая горячая. Такой вот странной печатью, наполовину холодной, наполовину горячей, словно японские «ян» и «инь», его сразу же как бы и припечатал этот подвал под их домом.

Свет от свечи, которую он осторожно двигал впереди себя, слегка освещал пространство. Но поскольку Игорь Серафимович не мог приподняться даже на локти, пространство впереди ограничивалось метром, не более. Хотя понятно, что там впереди, в темноте, есть и еще какое-то пространство. Мрак, тьма… это не просто мрак, тьма, это еще не окончательная субстанция. Вот, потихоньку руку со свечой вперед продвигая, действительно он видит, как мрак отступает, расходится, а из мрака, все более вещественность обретая, что-то проступает… что?.. какое-то мшистое бревно, наполовину ушедшее в землю. Проползая мимо, Игорь Серафимович думает, что вот… бревно… когда-то им было — а теперь? Уже многое с ним, с бревном этим, связанное — из той, из солнечной жизни еще, теперь в земле наполовину, да и другая половина, могущая еще о чем-то поведать, обомшела и сгнила, все ниже, ниже в землю опускается. А собственно, под Игорем Серафимовичем была не земля, а какая-то смесь земли, шлака, опилок и щебенки. И все так густо пропитано полувековой пылью, что ползти было даже мягко. Как по ковру. Конечно, от собак и кошек, что за полвека здесь вдоволь порезвились, должно быть, много накопилось всяческого дерьма. Он полз, по крайней мере вначале, не без внутреннего отвращения, брезгливости. Хотя чем больше принюхивался, тем больше убеждался, что особенно-то ничьим дерьмом тут не воняет. Тут свой был запах, подвальный, причем подвала очень низкого, более похожего на какую-то обширную нору. Так что запах был, в общем-то, нормальный (с учетом норы), и он к нему быстро привык, минут через десять уже дышал не смущаясь.

Итак, освоившись, принюхавшись, он прополз первые метры, по-видимому под лестничной площадкой, и увидел, что далее пространство расширяется. Подвал как бы потерял одно из направлений, и надо было выбирать — налево или направо. Направо — это под Сокуренко. И поскольку Игорь Серафимович недолюбливал его за куркульство, то и полез он налево, под квартиру Сереги. И только налево свернул, путь пошел под уклон, потолок приподнялся. И вскоре Игорь Серафимович смог встать на корточки, слегка оглядеться — доски с ржавыми гвоздями, осколки кирпича, полуистлевшие тряпки увидел он. Пол над ним оказался на удивление не таким основательным, каким он кажется для тех, кто ходит сверху по нему, передвигает тяжелую мебель. И дело было не только в том, что Игорь Серафимович все теперь прекрасно слышал, а дело было в том, что люди в квартирах не знали ничего об этом. И эта их, в общем-то, какая-то неожиданная беззащитность настолько Игоря Серафимовича тут поразила, что он запретил себе даже прислушиваться, о чем Серега говорит со своею молодою женою. Он лез себе и лез, и вот уж разговор Сереги с Ольгой остался позади. Теперь он слышал, как Серегина матушка что-то говорила внучке Светочке, что-то про то, как вести себя в детском саду. Тут опять его путь раздвоился, он решил налево завернуть, чтоб никаких уж необследованных закутков не оставалось, и сразу попал в такую тесноту, что скоро уперся в холм, подступающий под самый пол. Игорь Серафимович слегка покопался в этом холме, то есть сгреб его верхушку и через углубление все ж перелез через этот непонятный холм. И оказался в замкнутом, почти кубическом пространстве. Тут было довольно просторно, то есть опять было можно присесть на корточки, оглядеться — сквозь едва заметные щели в полу доносилась цветомузыка. Значит, Игорь Серафимович сейчас под маленькой комнаткой, где у Сереги цветомузыка. Цветная музыка, пробиваясь в подвальный куб, где сидел Игорь Серафимович, была приятной. Он хотел было прислониться к стояку, послушать и тут же внезапно увидел совсем рядом блеснувшую осторожным тяжелым блеском какую-то зеркальную поверхность у стояка и отпрянул. То была яма с нечистотами. Скорее всего, она была неглубока, но лучше от нее подальше. И Игорь Серафимович развернулся, перевалил через холм обратно, в основную часть подвала. Но еще какое-то время перед мысленным взором его стоял тесный куб, наполненный цветомузыкой, и поблескивала осторожно яма у стояка.

Теперь он двинулся в сторону квартиры Спицыных. У Спицыных живут две семьи. На кухне, судя по голосам, сидела Алка Спицына и ее соседка Тонька. Разговор шел о мужиках, так как обе незамужние. Они весело говорили о мужиках. С какой-то легкостью. С какой-то безнадежностью стареющих матерей, у которых быстро подрастают дети. И пока он лез под кухней, не очень вникая в суть разговора, потому что суть неважна, он понял что-то гораздо больше сути. Понял Алкино и Тонькино удивление, ими и самими-то пока не понимаемое, мол, как же так — дети так быстро растут, почти взрослые, дети сами женихаться начинают, пора бы и Алке с Тонькой на какой-то другой уровень вроде бы переходить, а они всё о мужиках да мужиках… Все это им и самим было не очень понятно, просто чувствовалось в разговоре… чувствовалось в какой-то непонятной тяжести некоторых слов, некоторых веселеньких фраз, составленных из невеселых слов; слов, стоящих как бы на очень тяжелых подошвах, которых нормальным людям не видно. Но вот Игорю Серафимовичу, извивающемуся как червь у них под полом, все было так очевидно, так понятно… Он даже поторопился поскорее проползти до самой стенки и поскорее убраться восвояси. Но тут, у стенки, у окна, где у Спицыных под раковиной спускается в подвал труба для слива, отверстие было не заделано, и свет из кухни проникал растянутым желтоватым пятном. Протискиваясь за трубу, в узкое отверстие, Игорю Серафимовичу пришлось лечь на бок, а потом и вообще перевернуться на спину, иначе не пролезешь. Пришлось, цепляясь руками за эту осклизлую, всю проржавевшую трубу, помогая себе ногами, судорожными толчками просовывать себя все глубже и глубже в нишу за трубой. Вот тут-то и оказался он вдруг лицом напротив отверстия, ведущего в кухню к Спицыным, дохнуло жареным луком, теплом, живой кухней. И так поразил живой дух, что Игорь Серафимович замер, купаясь в живых его волнах. Словно бы годы провел он здесь, в подвале. А между прочим, не провел еще и получаса. Но так уж тут все мертво на полвека остановилось, что Игорь Серафимович, купающийся в волнах живого духа, льющегося на него из спицынской квартиры, хорошо чувствует сейчас, что полвека подвального мрака сделали свое мрачное дело. Это, где он находится сейчас, хоть и очень близко от того, откуда так тепло и вкусно пахнет жареным луком, но все это совсем разные вещи. В принципе разные. И тут уж ничего не поделаешь. Вот ведь и видит он, изо всех сил протискиваясь за трубу, ясно видит часть голой ступни, судя по покачиванию в такт Алкиным словам, ей и принадлежащую. При желании можно руку протянуть и коснуться, даже схватить покрепче, к себе в дыру потянуть. Но ведь он не может этого сделать! Трудно даже и вообразить, что из этого произойти может. Да только вмешайся, и нарушится такое равновесие! Да вообще может произойти черт знает что! Да Алку наверняка родимчик хватит… он же знает ее — мышь пробежит, Алка визжит без памяти. Так что уж лучше не надо. Никогда не надо вмешиваться в естество, в естественный ход вещей, в основе которых лежат законы, не человеком придуманные. Вот только потому вроде бы и может, и одновременно не может он что-то предпринять сейчас. И сам, как всегда, это отлично понимает. Значит, так, всего-то он здесь и пробыл с полчаса или час, а сколько — он и сам сейчас не смог бы сказать точно. Да это и неважно. Главное — все понимать. Он их всех теперь, над ним живущих, понимает. И Серегу, и Спицыных… Сокуренко даже, всех, всех… Мать, упустившую Альму, понимает… да, Альмы здесь нет, надо, пожалуй, ему направо поворачивать, под квартиру Родниных. Он всех сейчас понимает, даже в других домах живущих, потому что в принципе-то их родительский двухэтажный дом у реки ничем не отличается от абстрактного всеобщего, где все живут, если вот так снизу на всё и вся взглянуть. «Сверху-то многие на мир глядят, а вы бы вот так, как я, извиваясь… — бормочет Игорь Серафимович. — Снизу… из подвала…»