Юрий Тешкин - Полковник

А впрочем, главное не в этом, главное — в Марии. Тут уж не может быть сомнений. Мария — моя единственная. И тут уж мы с ним вполне сравнялись. Тут я как будто и повыше слегка буду. Он-то, ее любя, полагает, что он у нее единственный. И еще неизвестно, как бы все поворотилось, знай он всё до конца. Как я. Продолжающий, несмотря ни на что, любить ее одну…

— …И в то же время — это постоянное напоминание о том, что я — жена его Мария — рядом с ним ничтожество и грязь, на нем ни пятнышка, а я — грязь, грязная с ног до головы. Эта ежедневная многолетняя боль, как ровный свет свечи, освещала всю мою жизнь. В ней одной я находила и успокоение, и утешение. Страдая, я находила чистоту в себе. Так долго страдая, нельзя же в конце концов не очиститься. А с годами я действительно убедилась, что это так и есть. Я так много лет двоих любила, что поняла: ни тот, ни другой и не представляют этого. Насколько разная эта любовь… а потому и нет во мне ни капли вины перед Иваном. Совсем же не то было нужно ему от меня. Уж кто-кто, а я-то это точно знаю. И он все эти годы получал от меня исправно желаемое, даже ни разу так и не заметив никаких изменений во мне. По существу-то я ему была верна всю жизнь. И Глеб мирился с этим положением, он знал, что есть кроме него еще Иван. Глеб был сразу на это согласен, ну а больше никого у меня и не было, так что и перед Глебом я верна. Хотя, если вспомнить, разве ж не было и у меня возможностей, как и у других? Да сколько угодно! Эти отпуска на юге летом… Или пансионат ученых под… ах, да не в этом дело! Было б желание, а возможность, когда ты молода, красива… ах, да что об этом говорить… Но только помнила всегда о Глебе я… и об Иване, конечно, или все же в первую очередь об Иване?.. Потом о Глебе… А впрочем, оба мне были дороги всю жизнь, только дороги по-своему. Это ведь как протез — сначала никак не привыкнешь, а потом уж думаешь, что так и надо, что так всегда и было…

— …А ты его любишь, Мария! Ты его как-то уж слишком любишь…

— А разве я тебе когда-нибудь другое говорила?

— Н-нет, но как-то… все это не очень… знаешь ли…

— Тебя не понимаю.

— А чего тут понимать? Чего тут понимать? Вот о нем говоришь и даже глаза закрываешь… эту… розу значит, опять нюхаешь…

— Какую еще розу, Глеб?

— Ну, какую, какую… ну, когда тебе бывает со мной хорошо, ты всегда так делаешь.

— Как?!

— Ну-у… глаза закрываешь и так осторожно-осторожно втягиваешь воздух, а выражение на лице при этом такое… светлое, что ли… теплое… вот я и называю — нюхать розу…

— Чушь какая-то, чушь, чушь… И-и когда же, позвольте вас, синьор, спросить, появилось это выражение? Эта чушь — «нюхаешь розу». Нет, скажите пожалуйста — эстет какой! Нет, ну надо же! — «нюхаешь розу»! Прямо Оскар Уайльд какой-то! И когда ж это на ум тебе взбрело, а?

— Ну, когда, когда… тогда еще… в первый раз еще…

— Ка-ак интересно! Скажите пожалуйста… Но ты хоть понимал тогда, в первый раз-то, что мы совершаем по отношению к Ивану?

— Зло, что ли? Зло… Добро… Ах, эти вечные материи… А впрочем, зло — это хаос духа, из него в принципе-то и рождается все. В том числе и добро. Иначе же его просто-напросто нельзя было б и заметить, как-то оценить — без зла-то. Так что все эти рассуждения, дорогая, извини меня, в пользу бедных.

К утру похолодало. И от этого Иван Федорович проснулся, стал натягивать одеяло. Было в этот час особенно темно и глухо, как бывает поближе к рассвету. В батареях парового отопления что-то потрескивало, позвякивало, словно ходил в них кто-то маленький и деловитый и постукивал ключиком, проверял.

— Милые вы мои, — прошептал Иван Федорович вслух, — да вы же всё не о том. Это ж все, о чем вы сейчас бесконечно рассуждаете, — так неважно. Я ж покидаю вас навсегда. Вдумайтесь в это. Меня же больше никогда не будет с вами. Всю жизнь я был с вами. Был треугольник между нами, а теперь не будет. Треугольник квадратом станет, кругом или крестом. Тут ведь все должно быть по-другому. Как вы не понимаете! Прошлое есть. Настоящее есть. А будущее? Тут какие-то особые должны быть слова, взгляды, наверное… Хотя бы знаки какие-то должны мы друг другу подать. Особые, таинственные знаки, для всех, кроме нас, непонятные. Ведь таинство свершается не на небесах, а рядом. Надо бы во все колокола… Но молчат ваших душ колокола.

Как страшно молчат колокола ваших душ! А мне ведь много и не надо, но среди словесного дежурства: «Вот конфитюр твой любимый, Ваня. Раиса Павловна передала специально для тебя. Как ты спал сегодня? Лучше? Ну вот и хорошо! А температура? Почти нормальная? Оч-чень хорошо…»

Подайте мне едва заметный знак среди этого физкультприветного бодрого, бурного: «Привет, привет, старик! Ну как — партийку? Реванш, реванш за вчерашнее… расставляй, сейчас сразимся!»

Подайте мне едва заметный вздох, едва заметный знак соучастия, и я пойму, и я поверю в ваше причастие к тому непостижимому, что уже начало свершаться… здесь, здесь — не на небесах. И я увижу с тихой радостью на глазах этот условный знак — красная гвоздика в петлице слева, — и я пойму, что не один, что здесь вы, мои друзья, со мною рядом, идете за моей спиной, ободряете своим вниманием меня, немного обогнавшего по вечной вас дороге.

Ну а сейчас вы уж простите меня, бедного, — я не могу вернуться к вам. Даже ваше сегодняшнее уже для меня прошлое. Я обогнал вас. Не обижайтесь, поймите, простите, если я не могу уже оглянуться на вас, дорогие мои. От нашего общего прошлого остался пыльный фотоальбом… да-да, всего-то пыльный фотоальбом остановленных моей несчастной памятью мгновений…

…Луна, чугунная ограда, тень фигурная на развалинах стены, присутствие моря за темнотой, терпкий вкус юности, как таинственный клубок легенды — бери и разматывай бесконечно.

А вот страница более четкая… Ночное небо боя, исполосованное, словно страшным бичом, трассирующими снарядами, — гигантские ножницы, кастрирующие небо, забросившие, казалось, навсегда луну за чугунную ограду у ласкового моря в такой далекий позапрошлый век. Кощунственно-величественный хаос войны и человеческая ярость под этим кастрированным небом… и посреди всего искаженное ядреным матом лицо гвардии рядового Круглова…

И как бы я ни переворачивал свои странички — слева направо… справа налево, — и эта обязательно попадется, словно к пальцам прилипнет.

Еще одна ночь, вернее, уж ближе к утру, когда особенно ярок свет, если зажечь. Всякий раз зажигаю и всякий раз вижу в гостиной на рамке собственного портрета следы недавней побелки со стены, на которой он висит. Вижу выражение недоумения и оскорбления на лице ребенка, обиженного незаслуженным наказанием: «За что? За что же вы, мои родные, так-то меня?! Что я вам сделал, чтобы меня вот так — лицом к свежепобеленной стене? Чтобы я не видел медвежьей шкуры в углу? На которой в первый раз все и происходило? О-о-о… как больно, как омерзительно больно… о, если б кто знал! С тех пор мне кажется, что не я, а мой портрет навсегда сохранил это выражение незаслуженной обиды, унизительного положения в углу гостиной, лицом к стене. Которая ведь пачкает, следы ведь оставляет! «Ну, за что же вы так-то меня, братцы?!» Ах, эта детская память — ничего ведь не забудет, ничего ведь не простит».