Юрий Тешкин - Полковник

Трясущимися руками достал он из кармана мятый коробок с полуоторвавшейся наклейкой уссурийского тигра и, спотыкаясь, пошел к двери.

Уже через час был собран Большой Совет. График Эксперимента давал на сегодня резкое падение кривой вниз, ведь завтра наступала решающая стадия его, наиболее интересная и важная — лавинная часть программы. Собравшиеся на Большом совете специалисты в один голос утверждали, что встать, а тем более в коридоре оказаться Круглов никак не может.

— Но вот же, — обиженным голосом, сдергивая черную шторку с огромного во всю стену экрана телевизора, произнес директор.

И все собравшиеся увидели такой знакомый больничный коридор, светло-коричневые стены, темную дорожку под ногами и на ней Ивана Федоровича. Непроизвольный вздох изумленного восхищения вырвался почти у всех присутствующих.

— Вот же, вот же! — слабеющим пальцем потыкал директор в экран. — Кто это, по-вашему? Кто?!

— Бедненький, — кто-то прошептал.

— Босиком, — сказал внимательный зам.

— Да ну вас… — с досадой отмахнулся директор. — Босиком — не босиком, какая разница!

Он вглядывался в лицо Ивана Федоровича, в эту вспухшую во весь лоб буквой «зэт» синеватую жилу, в эти глаза, исподлобья сверкающие лихорадочно, в эту поступь неровную. Словно пытался в ней различить, разделить какие-то живые и неживые компоненты.

— Может быть, мне все-таки кто-то объяснит, — сказал директор, стараясь четко выговаривать слова и ни на кого при этом не глядя, — что все это значит?

Специалисты наперебой стали объяснять. Получалось то, о чем и сам догадывался директор, продолжая пристально глядеть на эти уже наполовину механические телодвижения на экране. Временная это вспышка возбуждения, что-то вроде физиологической потребности, когда разум, чувства, воля, — все это, естественно, отсутствует. Ну а тело, то есть одна лишь сплошная физиология, и требует… вот этого самого… что на экране. Логика же действительных событий такова, что все это просто нелепо… да-да… нелепо и жалко. Кроме того, убеждали специалисты, кроме объективности и неизбежности уже зафиксированного, тонкими датчиками распада Круглова существует и еще нечто, возможно, намного более сильное, чем сам распад Круглова, возможно, самое главное, что и определяет неизбежное историческое развитие Эксперимента. И это нечто — вся наука, весь уровень ее, достигнутый на сегодня, вся та реальная сила, что собралась под стенами города. Весь цвет, вся мощь! Жаждущая лишь одного — Великого Эксперимента! Вы только посмотрите, посмотрите, что вокруг творится! И члены Большого совета вышли гурьбой на балкон.

Уже который месяц прибывали сюда ученые со всего земного шара. На самолетах и пароходах, поездами и автомашинами, на лошадках и даже пешком.

Вокруг Города, сразу за крепостными стенами, уже возник, словно кольцо осады, походный, в основном палаточный, городок, который рос день ото дня. Специальная комиссия разбирала анкетные данные вновь прибывших, чтобы определить их подлинный статус — желтый, синий или зеленый. Все мечтали о зеленке. Увы, столь много уже прибыло ученых, что и в синюху-то попасть была надежда слабая. История, пожалуй, с вавилонского столпотворения не знала столь грандиозного переселения людей, из которых к тому же подавляющее большинство были ученые.

Уже который месяц, день ото дня усиливаясь, стекали к Городу, словно к гигантскому сердцу Науки, ученые силы всего мира. Прибывали как отдельные ученые, так и целые научные коллективы. Никто, конечно, не ожидал (ученые сами не ожидали), что их окажется так много. Уже жаловались жители пригорода и ближайших деревень на изменение к худшему нравственного климата. Особенно среди местной молодежи. Участились случаи пропажи белья прямо с веревок, множилось количество вытоптанных огородов, обтрясенных садов, уже дошла очередь до погребов, сараев. Но вряд ли стоило на все это обращать внимание, когда вот-вот, а точнее, уже назавтра должно было наконец-то начаться оно — главное событие всей многовековой истории науки — соботка! Или официально — Большой Эксперимент.

Городские ворота — Новые Большие Ворота — пока закрыты. По особым пропускам Город с внешним миром сообщается через малые ворота. В самом Городе в спешном порядке к завтрашнему дню заканчиваются последние недоделки, проверяется еще раз вся электронная аппаратура, автоматика, телетайпы, сотни больших цветных и черно-белых (для работы за крепостной стеной) телевизоров. В концертных залах, в кинотеатрах, во всех кафе и ресторанах, на стадионах, в парках, на площадях и улицах Города уже установлены для трансляции огромные экраны. На всех языках звучало: Эксперимент… соботка… праздник… Иванов день…

С балкона видел директор до самого горизонта уходящие палатки, повозки, шатры, шалаши, автофургоны и землянки. Только магистры наук жили в коттеджах передвижного типа. И тут и там видны были костры, группы людей и отдельные фигурки — и все это сливалось в непонятное движение на одном месте. Доносился гул, но тоже невнятный, многоязычный, состоящий из тех многих микроскопических признаков, которые складываются в мощное ощущение ледника, неудержимо стекающего с гор в долину… на Город… сюда, где стоит сейчас директор.

Надо сказать, что уже не в первый раз он обращал свое внимание на это кольцо вокруг Города, особенно выросшее за последнюю неделю. Не раз глядел директор с балкона Центра, как сейчас. И ночью, с крепостной стены, глядел на этот странный лагерь, окруживший плотно Город. Глядел и ощущал и быт его, уже налаживающийся — бивуачный, бодрый, с кострами, звуками трубы, песнями надежды; и размеры ощущал, день ото дня все увеличивающиеся, и мощь, зреющую не по дням, а по часам. А главное — понимал все большее слияние этой внешней силы с надвигающимся неотвратимо событием. Но вот то нервическое напряжение, каким охвачено все это, что простирается перед ним сейчас до самого горизонта, напряжение это почувствовал директор лишь впервые, накануне самого финала. Да, все напряглось, натянулось как тетива гигантского лука перед завтрашним дном. И в нем самом, директоре, и в свите, что его окружает сейчас, и конечно же в этом… в этом… организме… ну да — в ученом организме, в этой совокупности больших и маленьких частиц мирового ученого мира. Тут напряжение, пожалуй, возросло до того, что даже на таком большом расстоянии чувствует его директор отлично, поеживаясь при этом слегка. Возбужденно как-то поеживается директор. Какой-то слабостью взволнованной доходит это напряжение до него, странное одолевает оцепенение, наваливается, выдавливает мысль столь же странную, почти что дикую, что, не существуй в природе объективно никакого распада Круглова, напряжение это столь велико и непереносимо, а желание, надежда, воля, наконец, всех этих сотен и тысяч больших и малых признаков науки до того убедительна, что всё это уже само по себе, из самого себя ужо исторгло б в чистом виде и Эксперимент, и весь распад — прелюдию Эксперимента. Ну что, в конце концов, реальный человек перед всем этим, сцементированным в единый вектор, единый импульс?! Даже если он и семи пядей во лбу — да ничего, так, слезинка на реснице, не более. Напряжение столь велико, смысл глубок настолько, что камень и тот распался бы, попади он в поле этого напряжения. Наука наконец-то смысл свой доказать должна! И она его во что бы то ни стало докажет завтра!