Юрий Тешкин - Полковник

— Ах, черт! — погрозил кулачком вслед укатившему самосвалу.

Никого вокруг не было, а кирпич был такой новенький, темно-розовый, только что с кирпичного завода, мэнээс Скачков взял один под мышку и не оглядываясь зашагал. Потом догадался переложить в портфель, все равно ведь в портфеле ничего не лежало. Пока перекладывал, словно из-под земли выросла перед ним девочка лет трех-четырех. Девочка спросила:

— Дядя, где у пчелки банка?

— К-какая банка? — опешил и даже чего-то испугался мэнээс Скачков, по сторонам быстро оглянулся, что-то такое-эдакое… страшненькое пронеслось в голове, в смысле уведенного со стройки кирпича, может, все-таки не надо было брать?

— Как какая банка? — Чистые утренние глаза глядели на мэнээса. — Да в которую она мед с цветка собирает, вот видишь…

— А-а-а… — отлегло от сердца. — А ты кто? — Ему вдруг стало радостно, легко. — Тебе сколько лет? Невинное дите.

— Три с половиной.

— Ах, надо же — три с половиной! Ка-акие мы большие! Ка-акие мы серьезные!

Встреча с девочкой, испугавшая так вначале, теперь мэнээсу Скачкову казалась уже приятной, теперь эти чистые доверчивые глаза будили и мысли соответствующие. И в конце концов все это и направило мысль его к приятному, к событию, что ожидало ночью, — поезд приобщения к природе. Этот обычай приобщения ученых к природе возник не так и давно. Автором его был первый зам — Игорь Серафимович, имевший уже не один патент на подобные традиции. Ритуалу было лет десять уже, он был продуман до мелочей и пользовался большим успехом у большинства ученых.

В конце концов мэнээс Скачков все-таки сумел использовать свой неожиданный взлет — не только сохранил верную синюху, но и получил приглашение ехать сегодняшним последним поездом приобщения, что считалось, разумеется, само по себе уже очень почетно. Последним многие хотели. До поезда было еще далеко, но мэнээс Скачков заранее пошел на вокзал. Потолкаться, выпить пива, послушать, что говорят, одним словом, развеять легкую смуту, что непонятно-обозленно всплывала время от времени в его душе. Вот даже девочка, явившись как из-под земли, испугать его сумела. И, вспомнив это, усмехнулся мэнээс Скачков и вздохнул: «Скорее бы уж, что ли…»

После обеда позвонила Глебу Мария.

— Ходит?

— Полчаса тому назад еще ходил, как раз сейчас должны поступить сведения, я тебе сразу же позвоню.

Мария молча вздыхала в трубку. Глеб тоже молчал. Когда молчать уже дальше было невыносимо, спросил, почти не скрывая раздражения:

— Ну, что еще?

— Ни-че-го… — сквозь зубы ответила Мария и тут же, словно боясь, что он бросит трубку, взахлеб, рыдающе заговорила: — Глеб, а Глеб, мне страшно, страшно, слушай, ты хоть эту… ну эту, как ее, ну, Тамару-царицу спровадил ли куда-нибудь, ведь сейчас совсем некстати там бы она, а?

— Да спровадил, спровадил. Сидит со своим мужем: Игорь Серафимович — золотой человек — травку ему одну порекомендовал, ну, у него там осложнения какие-то и начались с этой травки, вот и сидит теперь с мужем. — И от всего не очень осмысленного, что вокруг творилось, понимая, что жестоко, и в то же время зная наверняка: что бы ни случилось, Мария обвинит его одного, — и словно бы отвечая ей заранее на это, добавил жестко, внятно, по-директорски: — Да-да, сидит у своего мужа, как и положено всякой жене, — и повесил тут же трубку.

И прежде чем повесить, услышал всхлипывание. Или в собственной душе оно раздалось? От той непонятной жестокости, которую творят они все зачем-то. Впрочем, думать над этим было некогда, поздно. Главное — поздно! И тут же стал звонить в больницу, черт возьми! — где сведения, сведения где?! Ответили, что еще ходит, только ходит как-то все одним боком.

— Каким… боком? — тупо он спросил.

— Левым, — ему ответили.

— Ага! — сказал он подстегнуто, словно давно именно этого и ждал — левого скособочивания. — Ну-ну, наблюдайте.

И стал срочно звонить заму. Первый зам не смог, конечно, объяснить, почему это происходит, но все же несколько успокоил директора. Ибо в данной ситуации все, что не будет похожим на обычное — походка, речь, эмоции, — все будет обнадеживающим. Это ж так естественно. После звонка сидел, глаза зажмурив крепко, и думал, почему же сам об этом не догадался. И понял, что, наверное, и сам догадался, но так нужна сейчас поддержка другого человека, а лучше десяти, ста, тысячи — всех, всех этих, что собрались со всего мира, ждут за каменной стеной сигнала только. Он тут же вспомнил, что надо бы проверить, как там Тамара Сергеевна, надежно ли привязана к мужу. Он даже испугался: сколько неуловимых признаков приближающегося события приходится держать в голове! И все это бесчисленное учитывать надо — обязательно ведь хоть что-то, да не учтешь! Позвонив в больницу, где находилась Тамара Сергеевна, он успокоился — сидит с мужем неотлучно и, кажется, плачет, хотя сидит спиной и наверняка сказать нельзя.

Тамара Сергеевна действительно сидела с мужем, и ворох самых противоречивых чувств одолевал ее. Она глядела на бледное, равнодушное лицо мужа, а краем уха все ловила разговоры медперсонала, что долетали в комнату через неплотно прикрытую дверь. И эта больница, как и большинство общественных ячеек Города, жила последними событиями, связанными с Экспериментом. Кроме обитателей, естественно, этого своеобразного заведения, одним из которых и был муж Тамары Сергеевны. Да и то сказать со всею определенностью, что всеобщее возбуждение совсем уж не коснулось обитателей сей больницы, было нельзя. Отдаленно, глухо, но наблюдались и в поведении больных какие-то признаки, по-видимому все же как-то связанные с надвигающимися событиями. Обобщенно это можно было назвать томлением. Другого слова, учитывая, что за несчастные души находились в этом традиционно желтого цвета здании на краю Города, — лучшего слова конечно же и не придумаешь.

Вот Тамара Сергеевна с утра и сидела с мужем в комнате его, лишь стол разделял их. Она вглядывалась в лицо его и ясно видела томление. Такое же, наверное, испытывают теплокровные животные перед землетрясением или другим стихийным бедствием. Когда-то звали мужа ласковым именем — Женя. Женя Чернигов. Было и отчество у него, но поскольку молодым забрала в плен его болезнь, то так без отчества он и остался. А Женей, про себя разумеется, звала иногда его еще Тамара Сергеевна. Так и звала — Женей Черниговым. Про себя. Он сидел напротив и рисовал четвертушки солнца. А Тамара Сергеевна все больше ощущала смуту. Почему-то получалось так, что она нужна обоим, и выхода не было. У нее невольно возникло нехорошее чувство к Жене Чернигову. «Сидишь рисуешь, — думала она с тихим нервным смешком, — бес-чувст-вен-ный… Бесчувственный, бесчувственный, бесчувственный! А с того, другого, сейчас с живого кожу сдирают, как тому-то больно! А ты бесчувственный, бесчувственный, бесчувственный! — И все вглядывалась в вялое, равнодушное лицо перед собою. В ее присутствии Женя Чернигов совершенно успокоился, рисовал, поглядывая в сторону, помаргивая реденькими ресницами, словно небольшие сомнения изредка возникали в нем, как ту или иную линию вести. Порою уж до того спокойно выглядело его лицо, что Тамара Сергеевна невольно ждала: вот-вот спросит он ее про что-нибудь. Но Женя Чернигов не спрашивал, и это успокаивало Тамару Сергеевну. Хорошо было, что он ничего не замечает, при нем и раздеться можно догола — он все равно не заметит, погруженный в свою странную жизнь. Тамара Сергеевна догадывалась как-то, всем существом своим чуяла как-то, что жизнь его по-своему полна, и интересна, и радостна по-своему, и грустна, порой противоречива, как и вообще жизнь всякая. Все это ведь она много лет уже видела на его лице, любые изгибы той непонятной жизни, горести и удовольствия — все тут же отражалось на Женином лице. Он ведь сейчас что дитя — все по лицу видно. И это хоть как-то утешало Тамару Сергеевну. Особенно сегодня. И не так уж сильно ей было жаль его сегодня. Жаль было очень Ивана Федоровича, душа слезами обливалась, и Тамара Сергеевна свирепо шептала: — Он там на части распадается, а ты сидишь тут в четырех стенах, как… законсервированный. Да-да — законсервированный, законсервированный, уж восемь лет законсервированный и… не портишься… — шептала-шипела сквозь зубы. — Тебе-то что?! Была бы я, да? Как добавочное приложение, да?.. Я — добавочное приложение?» — спросила она Женю Чернигова. Женя дорисовывал очередную четвертушку солнца, дорисовал, поглядел, вздохнул и понес прятать в ящик из-под яиц. Тогда Тамара Сергеевна встала и к двери направилась, у двери она оглянулась, ей показалось, что Женя Чернигов как-то среагировал на ее уход. Да, он действительно глядел ей вслед, но когда она вернулась и разложила на столе сразу четыре листа бумаги, он тут же успокоился. Это ему как раз на то время, чтобы ей успеть до клиники добежать, хоть издали одним глазком на Ивана Федоровича глянуть, ах, бедненький! И назад. Выйдя из палаты, она сказала дежурной сестре, что сбегает домой, племянника только покормит и сразу же к мужу вернется.