Юрий Тешкин - Полковник

А Женя Чернигов, когда ушла жена, действительно сначала стал рисовать четвертушки солнца. Но листочки Тамара Сергеевна в рассеянности положила на стол почему-то рядом, один к одному. И, нарисовав на каждом свою любимую четвертушку, Женя Чернигов в итоге получил целое солнышко. Он обрадовался и засмеялся по-детски. Потом он вспомнил, как называется оно, и вслух сказал раздельно: «Сол-ныш-ко…» Потом он вспомнил дорогу домой, вспомнил жену свою, которая, наверное, заждалась Женю дома, и через открытое окно вылез в садик, что окружал больницу. Он не пошел по дорожкам, на которых разгуливали больные, а пересек сад по самому краткому пути, мимо заболоченного пруда, где весной громко квакают лягушки. Там перелез он через невысокий заборчик и не спеша пошел домой. Ключ, как и раньше, лежал под половичком перед дверью, но дома никого не было. Тогда Женя надел на больничный байковый костюм черный плащ, сунул за пазуху кошку Мурку, которая, узнав его, терлась о ноги, и, не заперев квартиры, направился куда-то.

Уже вечерело, но одна девочка еще играла в песочнице. Она попросила Женю, чтобы он дал ей немного погладить выглянувшую у него на груди из-под плаща кошку Мурку. Женя дал ей погладить, а девочка за это дала ему большой пластмассовый пароход. Пароход был грязно-серого цвета с двумя розовыми трубами.

Женя шел в неопределенном направлении. Уже наступила ночь, когда прошел он, не заметив, малые ворота, в которых, разумеется, не спрашивали пропусков у выходящих из Города. И Женя очутился в странном месте среди странных людей. Город не город — нечто странное, сборное, грандиозное — шатры, палатки, землянки, просто брезентовые навесы. Были тут и фургоны, передвижные домики, вагончики и даже шалаши. Уже какие-то улицы явно наметились в этом странном городе не городе, площади, переулки… Женя Чернигов, всему тут сильно удивляясь, вскоре вышел на ровное место, открытое со всех сторон, что-то вроде главной здесь площади. Тут было очень оживленно, горело много костров, а в самом центре возвышалось что-то вроде большого брезентового балагана. Играла музыка, где-то пели вразнобой. Здесь было празднично, светло, тепло. Так всегда бывало в детстве, когда приезжал цирк. Отдельные слова, которые вокруг кричали, пели, говорили, он хорошо понимал, но вот общий смысл ускальзывал куда-то. В этой радости томление одолевало Женю Чернигова.

Раздвигая толпу, он пробрался поближе. Перед самым балаганом было что-то вроде открытой сцены. И на эту сцену время от времени выходили группы удивительных людей. Женя Чернигов до этого и представить не мог, что существуют такие. Он как замер, так и стоял с открытым ртом, даже тонкая струйка слюней стекала сбоку, а он ничего не замечал. Ведь кто-то сверху со сцены со своей блестящей в свете пламени трубой кричал не умолкая:

— Обратите внимание, уважаемые, вот грек в тунике заканчивает раздачу гранита науки в порошкообразном, легкорастворимом виде, спешите, спешите! А вот перед вами палатка по пересадке искусственных зубов мудрости, исполнение срочное, безболезненное… А вот идет хор плакальщиц на похоронах Идеи…

И точно, увидел Женя — идет хор плакальщиц, несет завернутое что-то в белое, с надписью «Идея», Женя Чернигов даже огляделся по сторонам, словно собирался что-то спросить, но так и не спросил, постеснялся.

А между тем Тамара Сергеевна, бегом добежав до клиники, в коридор зайти не решилась. Она стояла за стеклянной дверью и смотрела. Иван Федорович двигался иногда ей навстречу, и тогда она слегка отступала от двери, иногда же видела его спину. Когда видела спину, думала Тамара Сергеевна, какая же огромная тяжесть взвалена сейчас на эту спину. Когда же видела она лицо его, то поражалась сосредоточенности и какой-то осторожности мысли на этом побледневше-зеленоватом лице. И трудно было понять Тамаре Сергеевне — принесет ли ее появление в эту минуту хоть какое-то облегчение. Пригорюнившись, она стояла и все глядела на Ивана Федоровича. И чем меньше в нем сил физических оставалось, тем он ей ближе становился. Жалко было, душа слезами обливалась, она цепенела от страшных мыслей и все повторяла: «А ему-то сейчас каково, о господи, да за что же такое наказание!» Потом Тамара Сергеевна в больницу к мужу побежала и узнала, что он ушел. Только на столе лежать остались четыре ее листочка, сложенные в одно солнышко. Первому заму позвонила — там телефон не отвечал. Позвонила Глебу Максимовичу, но тому, конечно, было совсем не до нее. Он по другому телефону разговаривал с Марией.

— Да, — говорил он раздраженно, — все ходит, ходит… а что я могу, пойти подставить ножку, подтолкнуть, чтоб падал скорее? А если серьезно, ожидаем ночью… да-да, ночью, возможно, ближе к утру… конечно, позвоню… в город пускать будем, разумеется, когда финал начнется, ну всего, ну ладно… все, все… как это что-нибудь случится, ты что — дура? Ах, да брось ты — и без тебя тошно! Кто этому может помешать?! Уже ничего не может помешать, ничего, понимаешь ты — ничего. Он уже по другую сторону барьера, он уже не с нами, ты понимаешь, он уже там, там, там… То, что мы видим сейчас в коридоре, это ж только видимость, это инерция, это, знаешь, как простреленная насмерть птица, еще летит немного, по инерции, полетит, полетит и бряк… вот так и тут, а больше ничего… он уже затухает, датчики синусоиду рисуют… да-да, затухает синусоида, инерция затормаживается, сходит на нет, законы физики… со всем этим, нашим, он уже не имеет никакой связи, абсолютно, я же тебе говорю, что он уже там…

Но Иван Федорович был еще здесь. Было оцепенение, которое мешало. Мешало двигаться, брать спичку с подоконника, идти мешало, а главное, мешало думать. Мозг цепенел, вот что было страшнее всего, все более сливаясь с чувствами. Чувства сдавливали мозг со всех сторон. Как Серая Шейка — уточка-хромоножка, — мозг бился в полынье, уменьшающейся с каждою минутой. Чувства толпились вокруг, такие сытые, такие полные, кровеносные даже — и все предлагали, сулили одни сплошные приятности. Желание лечь, остановиться, накрыться чем-то темным, теплым с головой, а лучше забиться куда-то поглубже, под плинтус, в трубу парового отопления, — все это физически прямо-таки давило на Ивана Федоровича, он раздвигал это, мешающее вперед идти, плечом. Сначала левым, а когда устало левое, стал правым раздвигать.

Это произошло в полночь как раз с двадцать третьего на двадцать четвертое июня. И уже через полчаса экстренно собрали Большой совет, ведущие специалисты высказались об этом. Общее мнение было таково, что силы явно на исходе, что смена плеча — факт весьма и весьма обнадеживающий, что, по всей вероятности, всего коробка, с которым он начал очередную переноску спичек, ему уже не перенести. Где-то к часу, к половине второго все должно кончиться.