Юрий Тешкин - Полковник

— Как за Городом? — поинтересовался директор.

— Все спокойно, — отвечали ему, — бал-маскарад перед завтрашним финалом в полном разгаре, последний поезд приобщения только что отошел от перрона.

Мэнээс Скачков подремывал, сидя у окошка, под стук колес, под разговоры всякие…

— Бердяев — дурная бесконечность…

— Сублимация… только сублимация…

— Да уверяю вас, коллега, это никак не соотносится с единством хаоса, ну никак!

— А с хаосом единства?

— Так это же совсем другое дело!

Вокруг, едва поезд отошел, уже достали вареные яйца, докторскую колбасу, помидоры. Мэнээс Скачков почувствовал вкусные запахи вокруг и щелкнул запором своего портфеля, стоящего у него на коленях, и сразу же, лишь заглянув в него, закрыл. Ведь он не догадался, как другие, набить свой портфель бутылками с кефиром, сосисками и сырками. Кирпич лежал там всего лишь, обыкновенный красный кирпич. И вот теперь портфель на вид был и солиден, и тяжел, никогда не подумаешь, что это портфель обыкновенного мэнээса. А по сути-то пользы никакой. И вот вокруг все аппетитно жуют, а мэнээсу Скачкову приходится дремать, вернее, делать вид, что дремлет, ну и слушать, о чем говорят вокруг коллеги.

Тут в вагон вошел худой человек невысокого роста, в черном плаще. В руках у него был старый футляр от аккордеона. Человек осторожно поставил футляр на скамейку, повесил сетку с какими-то бумагами на ручку двери, под мышкой у человека был пластмассовый пароход с двумя розовыми трубами. Из-под плаща на груди выглядывала кошка, которой явно было не очень удобно находиться там, но вела она себя, несмотря на это, очень спокойно.

Человек, вздохнув несколько раз, полою плаща протер старый футляр, на который попало несколько брызг начавшегося за окном тихого дождика. Мэнээс Скачков рассеянно, не оставляя завтрашних грез своих, наблюдал за вошедшим. Мэнээс почему-то был уверен, что футляр набит старой бумагой, макулатурой, за которую, если сдать, можно получить неплохую художественную литературу. Тем более и в сетке у вошедшего были старые газеты. Каково же было его удивление, когда человек открыл футляр и достал аккордеон. Вместе с аккордеоном достал он и еще какие-то бумаги в целлофановом пакете. Бумаги эти он добавил к тем, что уже были в сетке. И опять аккуратно повесил сетку на ручку двери.

— Горе родителям! — прошептала старушка в очках, сидящая неподалеку от мэнээса Скачкова.

И странно, хоть и находилась она далеко от вошедшего, кажется, он услышал что-то, так как внимательно поглядел на старушку, отчего она сильно зашевелилась на месте. А человек все глядел на старушку и вертел в руках невесть как оказавшийся красно-синий карандаш, заточенный с обеих сторон. Казалось, он и сам недоумевал, откуда взялся у него этот карандаш. Так и не выяснив это, он сунул карандаш за пазуху, к кошке. И ясным голосом сказал:

— Сейчас я попою вам. — И стал снимать плащ. — Я не тороплюсь никуда, — он поднял аккордеон, стал просовывать руки в кожаные лямки, — как бы кот у меня не убежал… не убежит, наверное… — Взял первый аккорд, звук был чистый, сильный. — Не слушается кот меня совсем… сиди, будь разумным… видишь, все сидят, — погладил кошку, и та замурлыкала.

— Давайте я подержу, — неожиданно для себя сказал мэнээс Скачков.

Человек, ничуть не удивившись, отдал ему теплую кошку и высоким от напряжения голосом запел:

— Но где же взять такую песню… и о любви, и о судьбе…

Слуха у него не было абсолютно никакого, но пел он с большим чувством, громко, ясно, а главное — как бы для одного себя, ибо по лицу его было видно, что он действительно и сам не знает, где взять ему такую песню, чтоб и о любви, и о судьбе. Не знает, но очень бы хотел знать… Спев до конца, сказал:

— Ну, вы тут посидите, а я пойду дальше, — и, забрав у мэнээса Скачкова кошку, ушел в другой вагон.

Минут лишь через пять возобновились разговоры и старушка в очках прошептала опять:

— Бедные его родители!

Мэнээс Скачков глядел в окно и размышлял над тем, а что же такое любовь и что же такое судьба — Зинка-аптекарша? А за окном уже серело и было тихо-тихо, дождь потихоньку накрапывал. Среди рощ и дубрав, мимо которых медленно тащился поезд, вдруг мелькнуло что-то живое, и, приглядевшись, мэнээс Скачков увидел козу, а точнее — домишко на краю деревеньки, зачем-то на крыше колесо от телеги и обыкновенную козу рядом. От паровозного гудка коза внезапно завертелась вокруг колышка, к которому была привязана. И мэнээс Скачков, уже позабыв про странного человека, меланхолически думал: «Вот — коза, но столько жизни в ней… ишь как завертелась на привязи! — Потом сердце екнуло, мэнээсу подумалось, что все уже кончилось, и он представил то, что сейчас осталось от того человека, с которым он провел в больнице несколько часов. А что осталось-то? Неясно. Непонятно даже, как и называется теперь это — что осталось. Великое открытие? Но ведь открытие это не он… А если немножко и он? Та-акое же открытие! — И какой же я дурак! — в очередной, бессчетный уже раз принимался ругать себя мэнээс. — Упустил счастье такое! Которое было так близко! Не вскочил тогда, следом не пошел… э-эх… — Разве ж сейчас он был бы здесь? С этими, что вокруг… сосиски поедают, кефиром запивают, про Бердяева языки чешут… ну ничего… ну ничего… впредь умнее быть надо, судьбу свою нельзя упускать… судьба… «Но где сложить такую песню… чтоб о судьбе…» — опять вспомнился странный человек с котом и аккордеоном, куда-то исчез… да-а, судьба… а судьбу лелеять, взращивать надо… дыхание у мэнээса Скачкова участилось, спина выпрямилась, глаза жестковато вагон оглядели. Нет-нет — завтра уж он постарается, завтра уж он… И губы сами плотно сжались.

А между тем приехали. Паровоз раздвигал уже с трудом высокую траву, прошел еще метров с двадцать и, выпустив с шумом пар, остановился. Вокруг покачивались разные цветы, на них поблескивала роса. В тишине падающее воронье перо чертило черную воронку в розовом воздухе. На мшистом камне у покосившегося километрового столба с нулевой цифрой сидели, обнявшись, двое. Кукушечка куковала.

Уже первые спрыгивали с подножек на землю, уже срывали, нюхали цветы, уже вдыхали прану. И через одну ноздрю вдыхали, и через обе. Уже бегали кругами — искали муравейники. Обдирали на елках пахучую смолу, березы в нетерпении ковыряли — может, сок потечет. Приобщение началось. Возбуждение всех охватило.

В час ночи Иван Федорович перенес коробок из одного конца коридора в другой. Стал собирать спички и укладывать обратно в коробок. Это было невыносимо трудно, за рукой, берущей спичку, теперь приходилось постоянно следить. Руки заметно немели, особенно пальцы, их концы он совсем не чувствовал. Приходилось долго елозить пальцами вокруг спички, другой рукой помогать, прежде чем увидеть глазами, что спичка наконец взята. Тогда нес ее осторожно в коробок и долго укладывал, все подправляя негнущимися пальцами. Пальцы тяжелели с каждой минутой и казались ему одновременно распухшими и твердыми. Кроме того, Иван Федорович постановил себе именно на этом коробке — в час ночи! — все спички обязательно уложить головками в одну сторону. На этом коробке он еще должен был справиться с головками. Ну а на следующем… ну а на следующем… уж что бог даст… Следующий он часа в три закончит… если закончит. А там ему — всего ничего, там уж и рассветать начнет, не страшно… ему бы только до предрассветных продержаться. И, слегка оттолкнувшись от подоконника, Иван Федорович пошел, пошатываясь…