Юрий Тешкин - Полковник

Труба тревожно-бодро пела. Так, значит, все, о чем узнал вчера, увидел, — правда! И холодно, тревожно захолодилось сердце. «А может, тот Круглов — к тому же дальний родственник? Вроде какой-то был из родичей Круглов у них. Да все равно нечестно: все — на одного! Даже если и не родственник, а просто человек. Ну нет — не выйдет! — И с горьким трепетом душевным пожалел Лелька, что нет с ним сейчас товарища верного. Он стал собираться, поглядывая на разметавшуюся во сне горячую, сладко-сдобную Зинку. Он пощупал щеки — побриться бы надо. А-а, ладно, надел лишь чистую рубашку и вышел, потихоньку дверь прикрыв, чтоб Зинка подольше поспала. — Зинка — человек! — нежно подумалось так, и стало очень жалко Зинку ему. Но скоро мысли его перескочили на другое, ему показалось, что уже вступает в Город эта безликая, жадная орава. — Все — на одного!» — так и закипело у него в груди. Громыхая по середине мостовой коваными сапогами, он побежал к Главным воротам, по дороге выломал кол и сунул под мышку. Лицо его стало страшным, а на душе становилось все легче и легче… Э-эх, еще бы товарища верного рядом!

Мария, приняв тройную порцию снотворного по совету Глеба, не смогла уснуть. Оглушенная, отупевшая, ходила по комнате, сидела в кресле, включала приемник и боялась подходить к телефону. Несколько раз она все же не удержалась, звонила Глебу. Понимала, что ему еще труднее, а все ж не могла удержаться и звонила. В конце концов Глеб грязно выругался и швырнул трубку. Мария плакала, а ночь все шла и шла и никак не кончалась. Оглушенная снотворным, она сидела в кресле и, как колдунья, варила зелье в самой себе. Ей уже казалось, что все, возможно, переменится к лучшему, передвинется со временем местами — обиженные будут просить прощения у обидчиков, обманутые у обманщиков… Где-то в пятом часу ей позвонил Глеб:

— Упал, — сказал одно лишь слово.

Она не узнала голоса и молчала.

— Ты что?! — закричал Глеб, — Не слышишь?!

— Слышу, — слабо ответила она.

— Ну и что?!

— Что — что?

— Я же говорю — упал! Ты что — не понимаешь?!

— Понимаю…

— Да ничего ты не понимаешь, ничего, глупая! — И бросил трубку Глеб, вышел на балкон и взмахнул платком, чтобы Ворота открывали.

А она, гудки послушав, свою осторожно положила, боясь вспугнуть что-то неясное: «Упал, а дальше… дальше-то что?!»

Дальше Иван Федорович сразу же попробовал подняться с мягкой красноватой дорожки, но тут же понял, что на этот раз не удастся. Тогда он пополз, мотая головой и зачем-то считая вслух шаги. Ледяной обруч стягивал голову все сильнее и сильнее, руки подламывались, словно проваливались между камней, засыпанных снегом. Иван Федорович опять полз по снежному полю после контузии в бою под Зеленогорском. Наши ушли вперед. Через уши, забитые ватой, различал Иван Федорович звуки боя впереди. Он не знал, сколько был без памяти, взрывной волной отброшенный на доски рухнувшего сарайчика. Он уже успел замерзнуть наполовину, и совсем не хотелось ему просыпаться от этого усыпляющего, затягивающего все больше небытия. Снег тихо засыпает, и звуки боя все глуше, медленнее… Тут стон раздался и проник в него, расплющил веки — и увидел раненого товарища. Красный снег под ним уже замерз, но товарищ еще стонал. И теперь надо было тащить товарища, потому что он был еще жив. Надо было тащить, и Иван Федорович, взвалив на спину, потащил… От контузии сливалось все перед глазами, он почти не различал камней, засыпанных снегом, тащил, спасал товарища, который хоть немного, а еще был жив и изредка стонал.

Реальный мир не исчез. Иван Федорович знал, что в эту самую минуту его колют, порошки суют в рот, поднимают с пола, ведут куда-то, на что-то мягкое кладут. Но реальный мир как бы сменил сейчас свой знак на обратный. Иван Федорович слышал стоны раненого товарища, надо сбросить сладкое забытье, оцепенение, мягкость белых подушек и отцепить от себя эти руки — мужские, густо заросшие, бархатные, и женские, рыжие и высокомерные. Наверное, что-то говорили и эти рты, направленные на его уши, но Иван Федорович слышал раскаты боя, от которого он отстал, — да просто временная контузия, отдохнет и догонит своих. Чуть не замерз из-за нее, как хорошо было замерзать, самая легкая смерть, самая сладкая — спи, спи, спи… укачивает, как наркоз… Считай! Под наркозом всегда считается, забыл?! Раз, два, три… шаги, метры… сантиметры… раз… два… три… доползу… доползу… как тогда… только бы дорогой товарищ кровью не истек, только бы он лежал на спине поспокойнее, куда-то все в сторону съезжает… все куда-то в сторону заносит Ивана Федоровича, все он в стенку лбом упирается — глаза откроет: опять стена!

— А ну, не дергайся, Глеб! — обернувшись назад, закричал он грубо. — И так тяжело…

— А-а-а! — закричал директор. — Так-перетак-разэдак, — загнул такое, что в коридоре у аспиранточки упали очки и разбились. — Уберите, уберите, — страшно завыл директор, растопыренными пятернями от экрана закрываясь, — нет-нет… все остальные отключите, а этот не надо… о-ох… — И, поникнув весь, задрожал, заплакал он. — Да за что же мне такое, — обхватив голову, раскачивался он, — о-ох… да наказание…

— Дотащу, — мотал обледенелой, ничего не видящей головой Иван Федорович и опять уперся в стенку.

К нему поспешили рыжая сестра и полненький дежурный врач.

— Не трогать!! — закричал директор. — Не сметь к нему прикасаться… — И директор внезапно стал извиваться, корчиться, хохот раздирал его рот, а глаза пучились и краснели, потом зубы сцепились, заскрежетали и пена пошла.

К нему тут подскочили, накапали в мензурочку, ложкой разжали рот, влили. И он еще немного подергался и затих. Но положили его так, чтоб, как он жестами велел, виден был экран, и коридор, и человек ползущий. И вот вдруг сорвался директор, весь в слезах бросился опять к экрану:

— Брось, брось меня, Ваня…

Его схватили за плечи, стали оттаскивать, он вроде бы уже опомнился, по продолжал кричать:

— Ты ж не на войне… несчастный… да объясните же хоть кто-нибудь ему — где он! где я! где все мы!! В конце-то концов… вот еще… ха-ха-ха… о-о-ох…

Тут уж пришлось дать тройной укол, лишь тогда затих, только легкая дрожь по лицу пробегала да кое-где но щекам проступили желтовато-розовые некрасивые пятна.

А ползти и тащить становилось все тяжелее и тяжелее. Иван Федорович оглядывался — неужели один Глеб так тяжел, совсем к земле его пригнул, так давит. Нет, с радостью видит он теперь — не один Глеб сзади на нем держится… дорогую жену Марию узнает… дорогого учителя Нильса Бора, кого-то еще и еще… и всех тащить-вытаскивать надо! Спасать надо!! Всех!!!

Тупыми ножницами вкривь и вкось искромсаны все прежние мысли. Одна осталась — надо спасать! Всех, всех, всех! Тащить, тащить надо… из распада… который уже начался, ах, какой же это страшный распад, если б только кто-то знал… тащить, тащить надо… до конца… до этих… как их… из ковша Малой Медведицы по утрам выпадающих… пред…рас…пред… пусть наконец все их увидят… увидят и поймут, что так жить, как сейчас, нельзя… Глеб, Мария… никак нельзя… о-о-о…