Юрий Тешкин - Полковник

А Мария звонила Глебу. Незнакомый голос вежливо попросил позвонить через полчаса. Глеб Максимович… м-м-м… куда-то вышли-с… Творилось что-то непонятное. Сжав виски, ходила Мария по комнате. Чужое, бесполое наползало на всю оставшуюся жизнь. Она изо всех сил сжимала виски.

Тамара Сергеевна завернула за угол, пробежала переулок, ей оставалось преодолеть лишь чахлый скверик и площадь перед Главными Воротами. Но она уже не успевала, с той стороны, с холма, походным маршем уже спускалась колонна зеленых беретов, за ней катились синие, из-за леса желтые уже показывались. Сейчас они появятся на площади, запрудят, отрежут Тамару Сергеевну от Ивана Федоровича. Все пропало!

— Стойте! — им закричала она и взмахнула на бегу кулачком. — Остановитесь, люди! Что вы делаете?! — Тамара Сергеевна широко раскрытым ртом хватала утренний воздух на бегу, полскверика уже осталось позади, но зеленые уже входили — их авангард, размахивающий зелеными знаменами, был ясно виден через распахнутые настежь ворота. — На помощь! — взвизгнула по-бабьи Тамара Сергеевна и схватилась рукой за горло, пуговки рванула. — Ах, боже ж, мой боже! Не успеть! Пропало все!

И тут какой-то лохматый или очень кудрявый человек с противоположной стороны площади наперерез устремился к воротам. Пот, стекающий на глаза, мешал Тамаре Сергеевне, ей показалось, что странный человек, что несся к воротам огромными прыжками, помогал себе при этом палкой. Но разглядеть не удалось, огромный, странно прыгающий человек этот уже исчез в проеме ворот, и неудержимой змеею вползающая зелень приостановила ход свой, зашипела. Или это шипение так уж почудилось бедной Тамаре Сергеевне, у которой от напряжения даже заломило в ушах. Она сбросила туфельки — ей все теперь мешало, — перебежала пустую площадь и очутилась у клиники. У дверей стоял с каким-то неопределенным выражением на лице Игорь Серафимович, вместо приветствия он зачем-то протянул ей какой-то цветок, похожий на ярко-красную букву «Ж». И Тамара Сергеевна, машинально схватив цветок, устремилась вверх по ступенькам.

Лелька, закричав что-то страшное, взмахнул дубиною и опрокинул первых, вторые сами отступили. Лелька вспомнил, что ведь сегодня как раз двадцать четвертое — у них в деревне большой праздник. Иванов день. Каждый год он бывает в этот день в деревне, а вот нынче, видно, уж и не выпить, и не погулять, ку-уда… вон какая прорва их прет, чертей окаянных! Мать честная! Аж дух захватило, когда увидел, как из-за горизонта рать за ратью на него надвигаются. Ну и весело тут Лельке стало — да, выпить не придется, это уж точняк! А уж погулять… потешить душеньку напоследок, так уж это в самый раз… Э-эх… нету товарища верного! И, поплевав на руки, перехватил дубину покрепче, взмахнул от всего плеча. Со свистом дубина круг описала — опять перед Лелькой место расчистила.

Оторопевшая толпа, только что распевавшая бодрые гимны, опомнилась, загудела угрожающе, задние давили на передних, все надвигалось на Лельку.

— Смелые, да?! — заорал он. — Все на одного, да! Ах, поганцы! — И он вперед рванулся, обрушил снова свою страшную дубину на толпу.

Толпа попятилась, сминая задних. А Лелька пружинисто назад отпрыгнул, на прежнее место, перед самыми воротами. Он умело сдерживал толпу, плясал, вертелся, то обрушивался на нее, то вновь отпрыгивал обратно. Первый зам смотрел с балкона на этого безумца-одиночку, и в тоске сжималось его сердце…

А мэнээс Скачков не дремал. По обочине, вдоль дороги, зачем-то петляя, добрался до ворот, оценил быстро обстановку и похолодел от сверхзадачи. Больше испытывать судьбу было никак нельзя. И мэнээс Скачков побежал-поскакал вправо-влево, перепрыгнул через канавку, выбрался к стене и пополз вдоль нее, извиваясь как уж. Он быстро приближался к воротам. Он волочил за собой тяжелый портфель, задыхался от возбуждения. Еще минута, и мэнээс оказался позади Лельки. А Лелька прыгал в упоении, как разъяренный лев, раскидывающий свору жалких трусливых шакалов. Он плевался и изрыгал проклятия, тяжелая дубина плясала в его руках, как легкая дирижерская палочка. Мэнээс Скачков захлебывался непонятно чем, трясущимися руками он вытащил кирпич из портфеля, на цыпочках приблизился сзади к Лельке, ударил точно в затылок и тут же с криком:

— Я больше не буду! — живо отскочил.

Но напрасно он так испугался. Зашатался, рухнул Лелька. Дубина, выпавшая из могучих рук, откатилась под ноги наступавшим. И толпа возликовала и устремилась с гиканьем и улюлюканьем в открытые ворота. Зам хорошо видел все это сверху и, слегка разведя руками, лишь скорбно покачал головой, мол, опять он оказался прав — нельзя, никогда нельзя идти против стихии, особенно в одиночку. А Лельку сразу затоптали, катили и катили через него валы… зеленые… синие… желтые…

Тамара Сергеевна была уже далеко. Ворвавшись в клинику, не помня себя, бежала вверх по лестнице. Какие-то несущественные помехи — открытые рты, протянутые к ней чьи-то руки, угрожающие жесты, — все это притормаживало бег. Тамара Сергеевна то и дело вскрикивала резко по-кошачьи, отмахивалась ярцветком от всех помех. Она же продолжала машинально сжимать его в руке. А ярцветок — он лишь с виду такой хрупкий да мягкий, а на самом деле гибок и вынослив, терпелив к ветрам-дождям. Им как плетью ото всего отмахнуться можно. Вот она и отмахивалась. И наконец рванула дверь последнюю. Иван Федорович лежал перед нею. Он лежал уже вытянувшись во весь немалый рост. Метра два всего и не дополз до двери. Подбородок глубоко уткнулся в изгиб локтя, и от этого лицо стояло ровно, словно свечка, веки, накрывшие глаза, фосфорически просвечивали.

Тамара Сергеевна завыла и со стоном повалилась рядом. Лицо его схватила, причитала, гладила.

Но вот замолчала, вся вмиг преобразилась и уже прильнула совсем по-другому. Перед нею была сырая глина. Как зверь, осторожно, обостренно к чему-то принюхиваясь, водила губами по лицу. Глаза и губы, лоб и виски — все было чужим, холодным. Но она не хотела верить и в каком-то нечеловеческом отчаянии шарила губами по лицу. И вот где-то за ухом, поближе к сонной жиле, какой-то знакомый трепет расслышали чувственные губы. Со всей страстью прильнула она к этому месту, грела, дышала, уговаривала… Точка-трепет иногда исчезала, и Тамара Сергеевна рвала на себе волосы и вновь бросалась целовать Ивана Федоровича. И снова начинала оживать точка… Время остановилось… Под горячим дыханием Тамары Сергеевны непостижимо оживала сырая глина. Все реже исчезала она — теплая точка возле сонной жилы. Более того — уже в заметное пятно превратилась. Зелень покидала это теплое пятно, совсем еще небольшое. За нею синева постепенно отступала… Розоветь начинала эта страшная сырая глина. И словно крылья за спиной Тамары Сергеевны, розоветь начинали в небе над Центром предрассветные высокие облака!