Юрий Тешкин - Полковник

Сегодня у полковника посещение госпиталя, куда он и отправляется прямо после завтрака. В это время года он добирается туда электричкой. Войдя в полупустой вагон, он садится в свободное купе, у окна по ходу. Двенадцать человек в вагоне, он сосчитал, и все сидят поодиночке. Еще заходят люди на остановках, и каждый, как и полковник, ищет свободное место. Навевает это на полковника сначала раздумье, почти без мыслей, — ощущение близкое заоконной неуютности, распахнутости месяца марта. Потом под стук колес, под монотонное покачивание незаметно начинает прислушиваться полковник к разговорам, которые сразу начались, как только заполнился вагон.

— …Дают землю под участки, но какую, какую?! Один овраг засыпать встанет в копеечку!

— А у нас дорогу проложили, зимний водопровод к дачам подвели, за гараж уж в этом году не берусь, не осилю.

Это два дачника, через проход от полковника. Один везет на дачу сторожевую собаку, отдал пятьдесят рублей.

— А я старший специалист — двести тридцать получаю, собаку позволить себе не могу, — говорит человек в соседнем купе. — Вот дочку замуж выдаю, кольца покупать надо, а на драгметалл опять повышение.

— Так ведь компенсацию выплачивают.

— А она у меня… хе-хе-хе… как говорится, не первый раз замужем! Ну так вот, а ковер молодым подарить надо? Надо! Кто ж сейчас без ковра выдает, правда? А на ковры тоже… м-м-м… упорядочение цен, ха-ха… Ну, так я и говорю: позвольте, тогда и мне повышайте зарплату, так? Так! Логично? Ну, отец! — Специалист энергично шевельнулся к сидящему рядом старику в вельветовой куртке на «молнии» и даже потрепал слегка при этом старика по колену.

— Да не помрешь ты с двести-то тридцати, — старик сбросил чужую руку и немного отодвинулся, — ишь ты! А как же я, всю жизнь сто, сто десять? А? А то — двести тридцать!

— Да ты постой! Это я получал двести тридцать до повышения на драгметалл, а теперь мне плати четыреста!

— Да брось ты! Не помрешь! Ишь пузо наел! Было время, совсем не платили — в колхозе, и жили ведь, не померли! А то ему четыреста! Нос не дорос!

— Нет, ты постой, ты скажи мне ясно! На сколько мне надо повышать зарплату, если сейчас я, как старший специалист, двести трид…

— Да иди ты! — махнул рукой старик и отвернулся.

— А-а-а! Не знаешь, не знаешь! А я знаю, четыреста мне, и ни копейки больше! А иначе я не согласен, да-да, не согласен!

Старик молчал. Молчали дачники. У всякого, видно, свое. Наверное, прикидывали: заборы, зимние туалеты, веранды… все надо, надо… Полковник невольно оглянулся, полный вагон людей, и все о чем-то говорят ли, молчат ли, но все о своем…

К часу дня он закончил невеселые свои дела — сдал анализы в одни кабинеты, получил результаты в других, сходил на электромассаж, принял причитающуюся долю кварца, выпил стакан лечебного чая из трав — в общем, проделал все положенные медицинские мероприятия, поднадоевшие за двенадцать лет, ибо в лучшем случае это позволяло лишь на полгода, не больше, поддерживать состояние здоровья. Поэтому под конец вошел он в кабинет лечащего врача если и не в подавленном настроении (этого еще не хватало!), то, во всяком случае, в настроении довольно странном, впервые связывая свое неблагополучие с чем-то совсем не личным, а чересчур сложным и многогранным, в чем если и было место его личных болячек, то место мизерное, не играющее роли.

Майор медицинской службы Степан Афанасьевич Варрава был из тех, кому быть врачевателем написано на роду. Краснощек (если б не положение — краснорож), усат, синеглаз, за пятьдесят, но никогда не дашь. И даже лысину обрамляли такие густые и курчавые волосы, что это казалось легкомысленным веночком. Добавить надо умеренную полноту, моторность натуры и громкий голос. Вот что такое майор медицинской службы Варрава Степан Афанасьевич. И даже то, что вместо кисти правой руки у него темно-розовый протез, ничего не меняло. Наоборот, усиливало исходящее постоянно от майора это: «Все будет хорошо!»

— Проходи, дорогой! — закричал он, приветствуя полковника взмахом пластмассовой кисти. — Садись, садись, ну, давай присаживайся, — гудел в теплые усы, листал многостраничный том истории полковничьих болезней, голову в веночке перекладывал с одного мягкого плеча на другое, не менее мягкое и белоснежное, ухитряясь и на полковника смотреть, и в папку, причмокивал круглыми губами, когда цеплял заинтересованно что-то синим глазом: справку какую-нибудь или рентгенснимок. — А что, доро-го-ооой, — катался майоров бас в небольшом белоснежном пространстве кабинета, — у-у-у, какой снимочек! — Сам наклонялся, локтем ломал папку на сгибах, на бок заворачивал, нюхал, бегал пальцами по медно-каленой лысине и дальше листал, подмигивал все полковнику: «Как, мол, брат, все в порядке? Да иначе ж у нас и быть не может!»

Эта собранная, сброшюрованная, стянутая картоном тетрадь, где таинственно, словно дорогие гравюры, мерцали рентгенснимки, где пергаментно желтели справки десятилетней давности, где полуразмытые подписи под ними, пережив намного своих владельцев, кажутся сейчас полковнику лихими и бесполезными кавалерийскими атаками, — все это лежит так близко, так осязаемо скрипит под локтем врача, сопротивляется, что екнуло сердце: «Схватить и сжечь!»

— А что ж дорого-оой, смотри-ка, смотри-ка, кровь совсем не плохая, нет-нет, а? Черт возьми!

Поцокивали вокруг согласные звуки, вкусно проглатывались паузы, заполнялись влажным сверканием, когда подмигивал майор. Кукольная темно-розовая ручка выписывала иероглифы, топорщился на ней крахмальный халат, крупные зубы заядлого курильщика похожи на ядреные желуди. Но главное — истекающая уверенность от человека этого, сидящего напротив и говорящего так внушительно, главное — живой дух, утробность мягко колышущегося через белый халат животика; одним словом, неистребимый дух плоти. Все это обступает, внушает… И речи, и жесты… Да просто расслабленное созерцание этого полного розово-белоснежного, что почти расплывается сейчас перед улыбающимся полковником, округло, мягко, клубяще так подстилает, амортизирует ежедневное резкое прикосновение к бытию. И наконец вошло, заполнило, тепло разлилось, отпустило нервный спазм, которым обычно кончается день посещения госпиталя. Хорошо теперь сидеть, слушать — и не слышать, глядеть во все глаза — и ничего не видеть. Очень нужны такие люди, пусть не все сбудется из их убеждений — все равно хорошо! Дышалось полковнику все покойнее, все легче, потеплела кожа, отлила тяжесть, и уж забрезжила такая синь, такая рань, что… заморгал наш полковник ничего не видящими глазами.

— Павел Константинович! А Павел Константинович! Дорогой, да вы слышите ли меня?