Юрий Тешкин - Полковник

— Да-да, извините, пожалуйста, Степан Афанасьевич.

— Так вот, я и говорю, поезжайте и не раздумывайте — санаторий отличный, климат самый умеренный, сезон для вас подходящий, так что с богом, с богом, дорогуша!

Выйдя через служебный вход за ограду госпиталя, полковник оказался у девятиэтажного хирургического корпуса больничного городка, но уже для лиц гражданских. За хирургическим корпусом краснело здание операционной, дальше по обе стороны главной аллеи шли терапевтические, онкологические и прочие корпуса. Поодаль и несколько поперек общему вытянутому вдоль аллеи расположению стояло несколько ярко-желтых корпусов, назначения которых полковник не знал, ибо путь его шел обычно по главной аллее, к выходу на площадь и далее — к метро.

А больничный городок занимал целый квартал, тут были свои улицы, площади, газоны, цветники, киоски, водонапорная башня и своя помойка с жирными кошками была, метрах в двухстах от главной аллеи, за невысоким без вывески зданием. То и дело проезжали машины с красным крестом, проносили быстрые носилки с завернутым в простыню человеком. И люди, если изредка — парами, теснее прижимались тогда один к другому, а те, поодиночке, перевязанные, на костылях, в колясках, в окнах, на лавочках, непроизвольно провожали взглядом носилки, пока те не скрывались в больничном чреве, потом люди обязательно поднимали глаза на небо. Отчего небо над больничным городком было другим, особенно по ночам.

Полковник шел по главной аллее, обсаженной липами и каштанами. Вокруг цветника на деревянных ножках стояли щиты с газетами, он подошел к какой-то. «Как же так, — он думал, — лет десять запрещали всякие санатории, теперь почти насильно выгоняют, значит, что ж?..» Середина левой колонки какой-то газеты оказалась как раз перед глазами: «…изменение придвинувшегося голосования в созвучии ведет к окраске в календарную пятницу…» Полковник сделал движение головой, словно уводя ее от льющейся сверху жидкости, «…но атрибут исключения малости, — читал он русскими буквами написанное, — всегда довлеет во вдохновении высокой тональности, а поэтому решительно приходится содействовать в распределении всех начал по кругу…» Ему казалось — одно из двух: или он сейчас грохнется наземь, или газета убежит на деревянных своих ножках. Стиснув зубы, он взялся покрепче за щит, дочитал: «…извинением в качестве данности, с оговоркой, естественно, признается некоторое расположение к приводимости, ибо нельзя извлечь двоякость, не будучи уточненным до предела в проекции своеволия, — вот мой закон, позволяющий, несмотря на напряжение и ритм эпохи, в любой ситуации сохранить и ясный ум, и душевное равновесие, и даже, если хотите, физическое здоровье».

Собираясь улыбнуться, оглянулся полковник растерянно, затем неповоротливым взглядом окинул, изменив масштаб зрения, целиком страничку глуповатого воскресного юмора молодежной газетки и отошел, согбенный больше обычного, шаркающий ботинками по асфальту. Он свернул с главной аллеи туда, где в стороне, возле глухой стены, среди одичавших яблонь была затерянная и потому всегда свободная скамейка. Отдохнуть.

В словах, в предметах, звуках — во всем теперь таилась одна и та же отягчающая ум метафизичность, втягивающая полковника, словно воронка, в бесплодный круговорот размышлений. Мир теперь состоял из больших и малых воронок. Даже глуповатый газетный юмор — одна из таких воронок. Пульс участился, одышка, еле добрался до лавочки, стал дышать под счет, за стеной у больничной прачечной разговаривали невидимые женщины.

— Да у меня у самой двоюродная сестра за одним офицером, — говорила за стеной одна, — так я, верите ли, уж года три к ним ни ногой! Как приду, так и хвастают: «Этот ковер стоит триста рублей, а этот пятьсот». А что гонору, что пренебрежения к нам, а ведь семилетка за душой, всего-то…

Вот. Еще одна воронка.

— Вот и моя соседка тоже, — вторая говорила, — такая нахалка, такая нахалка, что ты! В магазин ее на машине везут. К ним солдат приходит, по дому что-то делает, убирает — мужнин денщик. Так, знаешь, как им командует! А ведь дура дурой!

— Ну, муж у тебя военный, — говорила третья, — кольца, браслеты ты покупаешь, ну и сидела бы — зачем темноту свою выказывать?

— Заелись совсем.

— Зажрались, факт, что зажрались…

«Да что они — сговорились все, что ли? — думал полковник, отдышавшись, — конечно, сегодняшнее воинство уже не то, что было но… но и не такое, наверное, чтоб уж совсем, а?»

Велика ли сетка: две бутылки кефира, буханка обдирного хлеба, полкило докторской, четыре рогалика и два сырка. А и она, пока до метро дошел, все руки оттянула. На левой даже пальцы свело, посинели. Правда, сверху лежит сверток с оренбургским платком, Нине Андреевне к Восьмому марта. Так часто вспоминала тот, проданный ради Людки-врушки, что решил полковник купить такой же. Когда видел, меняя руку, сверток, представлял, как обрадуется она. Думать о Нине Андреевне — это не то что тяжелую сетку нести, думать не тяжело, но… как-то уж не очень интересно, что ли.

В последнее время, а это, значит, лет семь-восемь последних, замечает полковник, что любой предмет, над которым он начинает размышлять, сведется в конце концов к одному и тому же. Как бы к одному общему знаменателю. Поэтому неинтересно. В самом деле, неинтересно же думать, что все люди делятся на одиноких и семейных. Или полусемейных (это те, у кого детей нет). Или на четвертьсемейных (это те, у кого кроме своих на стороне кто-то есть). На одну пятую часть семейные есть, на одну десятую. Надо бы и с Ниной Андреевной определить почетче ту часть, что их связывает. А то какие-то неловкости для обоих то и дело возникают. Вот предупредил же, что белье будет сам в прачечную носить и забирать сам, так нет же! Так и норовит сама сделать незаметно. Как-то по-разному они с ней эту часть, связывающую их, определяют. Он, скажем, процентов в двадцать — двадцать пять в последнее время. Нина Андреевна, наверное, на все сорок пять уверена. Впрочем, ведь и сам полковник лишь собирается построже как-то все уяснить для обоих и остановиться на этом. А главное, Нину Андреевну остановить, в двадцатипроцентных рамках, что ли. Ну, пусть в двадцатипятипроцентных. Но серьезно подумать об этом важном, как, впрочем, и о других, не менее важных предметах, как-то: международном положении, строительстве массовом дач, офицерских женах или о самом офицерстве сегодняшнем, — обо всем этом думать мешает какая-то свербящая необходимость прежде всего обдумать нечто само собой разумеющееся и конечно уж более существенное, чем международное положение, чьи-то жены или сегодняшнее воинство, — но что?

Жизнь в последнее время сведена к общему как бы знаменателю. Вот в чем гвоздь ребра! Сначала выпрыгнуло вполне нелепое это словосочетание. Потом распалось: на ребро, которое кто-то давно уже полковнику давил локтем, и на гвоздь, весь день сегодня ковыряющий пятку. И тут же, держась за верхнюю перекладину вагона, чертыхнулся полковник, вспомнив, что забыл купить пачку дрожжей. Нина Андреевна просила, собиралась печь пирог с капустой.