Юрий Тешкин - Полковник

«Очень коротко о себе: несколько дней назад (в начале марта с. г.) закончились мои хождения по всяким процедурам (в военном госпитале). Начались они, как я тебе сообщал в свое время, еще в сентябре прошлого года. Осточертела госпитальная обстановка. Настоял — ушел, согласившись ходить через день. Результат — пока дальнейшего ухудшения не допустили. И это хорошо. В моем букете всяких болячек выпячивается склероз сосудов головного мозга и почки. Ограничили чтение, вернее, запретили. Ты знаешь, последние годы наделали мне всяческих ограничений, без которых было и шагу не сделать. Сейчас же, за исключением чтения, другая крайность — все возможно. Хотя лучше не стало. Я уж шутя говорю врачам, что я могу истолковать это как бессмысленность для меня всяких назначений и ограничений, мол, уж ничего не поможет. Отшучиваются, и по-умному, мол, в лечении не прямой путь, а много вариаций. Сейчас даже говорят — попробуйте поехать в санаторий (а то все предыдущие годы запрещали как бессмысленное).

Несмотря ни на что, психологически я пока не больной, а заболевший, которого подлечивают, и заболевание должны вылечить. Иначе, не веря в успех лечения, зачем же заниматься? Во всяком случае, чувствую себя недеморализованным и все возможное и нужное, в пределах целесообразности и разумного, делаю. Пожалуй, на этот раз (а письмо мое растянулось) буду кончать.

Рае я написал отдельно открытку, в которой поздравил ее с хорошим окончанием третьей четверти (о чем ты писала мне в предыдущем письме)».

Закончив письмо, он идет в кладовку. Кладовка оказалась вполне подходящей не только для фотолаборатории, но даже нашлось место и для хранения фотоальбомов, а их накопилось уже больше десяти. В субботу он закрывается сразу после полдника и до самого ужина сидит с красным фонарем. Покачивая ванночку с проявителем, ждет появления на бумаге как будто бы сначала каких-то грязнот, потемнений, контуров, затем, всегда внезапно, слабых, но уже вполне различимых видов: тенистой аллеи, реки изгиба с парусом вдали, беседки под дождем. Под его покачивание в перекатывающейся жидкости крепнет изображение, набирает силу, объем, движение. А вокруг тишина. Нина Андреевна — у своих в соцгородке. Укрепляет пошатнувшуюся за неделю семью сына. Как ушел полковник из академии в отставку, звонки все реже стали. Уже ученики его учеников, как молодые соколы, разлетаются во все концы. А старые друзья, как и полковник, в одиночку борются с болезнями, со старостью. Редко, редко теперь кто позвонит: «А помнишь, полковник…»

И вспомнят что-нибудь. Как из окружения выходили под Вязьмой. Или атаку немецких танков под Подольском. Или еще что-нибудь…

Словно сверкающий гвоздь, шевельнет в нем прошлое редкий звонок друга. Крепко ли вбит этот гвоздь, не потускнел ли, не поржавел? Все так же ли гусеницы гремят, мнут пшеничное поле под Подольском, все тот же ли холодок под сердцем пред танковой лавиной… И эта метафизика теперь исчезнет разве что с самим полковником.

Останется в чистом поле под Подольском обелиск с надписью:

«Товарищ, поклонись этим полям — здесь смертью храбрых пали: командир отряда Герой Советского Союза Приходько М. А., политрук Голованов С. И. и 194 бойца их отряда».

Так что дело не в звонках, пожалуй. Тихо у него в субботу. А в ванночке с фиксажем скопилось уже много фотографий, он их пинцетом перекладывает в таз с водопроводной водой. У него хороший глянцеватель, сегодня же и отглянцует, а завтра с утра резаком обрежет и будет вставлять в свободные листы альбома. Это задача — надо ведь как-то подобрать соответствующее настроение для каждой страницы. Это раньше было легко — по две фотографии на страницу получалось. Не больше. Но с каждым годом он размер уменьшал. Сейчас он их делает совсем маленькими, штук по пятнадцать, по двадцать теперь на листе помещается.

По воскресеньям полковник стирает мелкие вещи, приводит в порядок бумаги, а вечером обычно, если только не две серии, идет в кино в соседний клуб. В понедельник, делая на балконе дыхательную гимнастику, видит отъезжающих по утрам в служебном автобусе военных, живущих по соседству в военном городке. Многие из которых, не воевав, уже постарели. Полковнику просто любопытно: что же это все-таки такое — очкастое, портфельное, огрузшее, наливающееся краской, когда пропихивается через узкие двери автобуса? Без войны — какое же это воинство?! Дать же им понятие, что это такое, — затея бесполезная. Фильмы, спектакли, обелиски, учения даже — все это близко, да не то. Все это важно, но опять же — лишь для тех, кто и без этого знает, что оно такое — война. До истекания кровью, до вечной славы, до… Сегодня же дышалось на балконе легко, и от знакомой невеселой картины с посадкой воинства в автобус родился легкий афоризм: «Есть война — ее нечего объяснять, нет — никому ты ничего не объяснишь!» Сегодня удивительно легко дышалось. Вдох: «Пока я есть», — выдох: «Смерти нет», — вдох: «А смерть есть», — выдох: «Меня уже нет», — вдох… выдох… Все это было весьма кстати, с афоризмом-то. Полковнику уже казалось, что он сам его придумал. Хорошо! А то в последнее время томило ощущение безвкусности от окружающей жизни. До того уж томило, что несколько раз подряд снилось детство: парное молоко, истекающие жиром куски селедки, за которой ходили шесть километров в Пушкино, шесть копеек за фунт. Пока, бывало, донесешь, все хвосты пообгрызешь…

Как космонавты, поднимаясь в другие сферы, теряют чувство вкуса, так нечто подобное и у него. Чересчур перенасыщенной казалась ему новая сфера, в которой он сейчас живет. Ноосфера по-современному. Словно она так перенасыщена, эта ноосфера, что совсем не осталось в ней места для самого главного качества. Вот только словами этого качества не определишь. Пожалуй, было что-то близкое в афоризме, что придумал. Да, неплохой афоризм получился! Спускаясь по лестнице упругим шагом, полковник насвистывал, получалось: «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…» Дворник от клумбы поднял в приветствии лопату.

— Шолом алейхем, — кивнул ему полковник.

— Ась?

— Да это я так, — немного смутился полковник, — ну, приветствие есть такое… на другом языке.

— Шолом алейхем, алейхем шолом, — насвистывал полковник. Утро было солнечное, росистое. — Талант, как деньги, — насвистывал полковник, — если есть талант, значит есть, а если нету, то — увы! Трава зеленая, небо голубое, солнце греет еще, а хлеб обдирный, если не поспешить, — взглянул на часы, — можно прозевать. — Прозевать полковнику не хотелось, пришлось идти бы на третью линию.

Но такое утро, настроение такое — редкость. Чаще давит ноосфера, сердце осечку дает, как зеленый новобранец, легкие с воздухом не справляются. Ну ее, эту ноосферу, лучше б с ней не соприкасаться, уйти в себя, в свою фотолабораторию, закрыться от всех, тихим стать, просветленным, а главное, повторять: «Трава зеленая, солнце греет, небо голубое…» Ну вас всех к шуту, живите как хотите, лайте по-собачьи, добро оберегая, гонореей болейте, рожайте в тринадцать лет, уроды, растите Галочку-красавицу!