Юрий Тешкин - Полковник

Директору казалось, что все это дурной сон. Приборы ж перед ним с научным беспристрастием фиксировали и фиксировали реальное возвращение жизни. Он закрыл лицо руками. Когда же осмелился вновь взглянуть на экран, эти двое в коридоре уже поднялись, уже стояли, обнявшись и поддерживая друг друга. Директор, хватая ртом воздух, стал тыкать пальцем в экран, приглашая верного зама разделить с ним этот дурной ужас. Зам скорбно развел лишь руками. Потом помог директору выйти на балкон.

Разъяренное море гудело у погасших телевизоров. Безликое и страшное — особенно страшное в горизонтально-твердых лучах восходящего солнца. И зам, только что стоявший рядом, стал пятиться, постепенно перетекать за спину директора.

Директор остался один.

1976

К полковнику во сне пришло чувство тщеславия. Причину он знал — это были его собственные глаза: чуть навыкате, ясно-голубые, с мерцающими волнами и прозрачными точками. О глазах в течение долгой жизни он слышал немало лестных слов, часто произносимых самыми красивыми женщинами, не имеющими, однако ж, таких замечательных глаз. Так вот, во сне, увидев свое лицо с яркими на нем глазами, почувствовал полковник удовлетворение, в котором почти растворилась слабая ноющая нотка. Собственно, лица как бы и не было, просто надо было к чему-то привязать глаза, вот и получилось, по-видимому, что-то овальное, правильное, кажется, с ушами, носом, ртом — но совсем не его лицо, это точно. Похуже. У самого полковника тоже не ахти какое лицо: вытянутое, с полукруглыми залысинами, подбородок совсем не военный, с ямочкой посредине. Нос, правда, не подкачал — прямой и крупный — и, если б книзу не расширялся, совсем бы горделиво-римский, а так — несколько домашний. Полковник все же привык к своему лицу и, если вначале оно ему не очень нравилось, с годами находил его все более терпимым. А лоб — крутой и резкий — даже определенно был мужественный лоб. Да и все лицо, если разобраться, при высоком росте полковника смотрелось симметрично и, как выяснилось со временем, многим нравилось.

А тут, во сне, было что-то занудисто-здорового оттенка, кругловатое, золотисто поблескивающее и бесцветно пропорциональное. Так что захочешь, скажем, найти уши, пришлось бы взглядом сначала пройтись до того места, где обычно и ожидаешь их — уж так все невыразительно было. За исключением, разумеется, глаз — причины сновиденческого торжества полковника. Так вот, лицо полковнику не понравилось — и это было совсем неважно, — он сосредоточил все радостное внимание на глазах. Глаза выделялись. Свежо и влажно сверкали, концы пушистых ресниц были загнуты и отбрасывали глубокие тени. А в самом зрачке, чуть растянутом легким дрожанием, сияние было настолько сильным, что зрачок казался осколком теплого светящегося мрамора.

Полковник долго любовался прекрасными глазами, мысль, не мешая, вертелась одна: «Вот кому-то повезло!» Но кому? Тому ли, кто влюбится в такие замечательные глаза (а в них ведь можно с первого взгляда влюбиться!), или тому, кого полюбят такие глаза? Тут полковник разглядел в них собственное отражение. До пояса он, сидящий за столом, поеживающийся, — так как это были все же глаза его сестры Катюши. Он очень любил ее и сильно горевал, когда умерла она шестнадцати с половиной лет.

Итак, приснилось ощущение, укрепляющее волю. В самое время напоминание о каких-то собственных незатейливых качествах, но выделяющих, однако, полковника в мире, признак, запечатлевающий его в пространстве и времени. Картинкой явилось это глазами, которые всегда считались самым замечательным штрихом его облика, и глаза те, хоть и оказались похожими на полковничьи, были еще более прекрасными, дорогими и любимыми, ибо принадлежали любимой сестре, умершей в самом расцвете сил и красок.

Еще в постели, в полудреме, смутно следуя сновиденческим изгибам, полковник без труда перебросил себя через коридор длиной в полвека, к самому началу, к детству, похожему отсюда на теплое зеркало. Папаню увидел, сидит тот вроде за столом, привычно подперев тяжку голову рукой, только что вернулся с заработков из города. Мама стоит скрестив руки перед ним, жалеет. Дедка на завалинке выбивает огнивом искру для трубочки. Бабушку прямо не видать, но по всем углам, ступенькам, закуткам избы разлито присутствие домовитости, мягкости, бесшумности. Даже зовут ее здесь «баушка» — помягче, потеплее. А на полу, на печи, на полатях — всё братья его, сестры… как подсолнухи, светло, тепло от них в избе. Почти все и поумирали в детстве, Катюша лишь немного подольше пожила, да кроме полковника два брата остались: Петр да Иван.

Вздохнув, идет полковник в кладовку, берет альбом старых фотографий, начинает смотреть. Вот дед: усы лихие, грудь в крестах, лицо наивно-лукавое. Отец стоит с ним, положив левую руку деду на плечо, а правой откинул полу пиджака и до большого пальца засунул ладонь в карман брюк — так, чтобы была видна серебряная цепочка от часов. Вот любительский снимок матери… Полковник вернулся назад, к фотографии отца с дедом: что-то мелькнуло там, да так и пропало, не оформившись. Повертел он фотографию и так и эдак, на обратную сторону заглянул: «Фотограф А. Е. Курбатов, Большая Пресня, дом Смирновой, негативы хранятся для дальнейших заказов и увеличения». Наконец увидел полковник, что дело все в руках — крупных, промытых по случаю фотографического запечатлевания на долгие годы. Далеко вылезшие из рукавов, неестественно застывшие, руки похожи были на белых ласковых котят.

Тут оказалось, что опять у него раскрылся рот, и полковник, закрывая его, рыкнул в досаде. Некстати вспомнилась Катюша. Несогласованность сил, имевшая место в ней, неприятно вдруг определилась в связи с самораскрывающимся в последнее время ртом. Постоянное душевное многоборье у сестры заходило так далеко, что почти покидало плоть, отчего та становилась бессмысленной, почти вульгарной, несмотря на красоту юности. И лишь глаза, где сходятся все человеческие начала, лихорадочно разгорались, и, боясь взглянуть ими, закрывала их совсем тогда Катюша. А слова, если произносились на тот момент, катились как бы по инерции, смущая и Катюшу, и слушателей. И покинутая плоть томилась от несуразности такого состояния и как бы старалась поскорее перейти во что-то более подобающее этой несуразности: в траву, в деревья, в почву. Под любым предлогом спешила Катя удалиться в такую минуту. Час, другой пройдет, потом вернется — и как ни в чем не бывало. С жалостью все это вспоминалось сейчас полковнику. Двумя пальцами взялся он за щеку, прикрыл один глаз. Одни считали ее красавицей, другие, наоборот, не видели ничего в ней красивого. Отпустил щеку, подпер ее пальцами — опять удобно. Ощущение, не став мыслью, повело руку по всему лицу, по складкам кожи, изгибам линий, морщинам. Куда б ни упирался палец, куда б ни ложилась ладонь — везде было удобно. В последние годы близорукость прибавила на лбу к горизонтальным морщинам несколько вертикальных, и, добравшись до лба, ладонь ощутила твердые квадратики решетки, перебралась ладонь к уху — похолоднее здесь — и по щеке стала спускаться к подбородку. Здесь, по щеке, линии шли глубокие, резкие, как рельсы, и изгиб их напоминал плавность огня, охватывающего горящее дерево.