Юрий Тешкин - Полковник

— Все ли готово? — не оглядываясь, твердым голосом спросил директор.

— Да, все, — ему отвечали из-за спины, — последний поезд приобщения уходит ночью ровно в три.

— Как с формой?

И с формой оказалось все в порядке, разделены ученые на три группы, в зеленой завтра впереди пойдут.

— Ну хорошо, — слегка изменившимся голосом сказал директор, — мы здесь стоим, а надо нам не отходить бы от экрана. Сейчас решается судьба всех нас. Судьба всего. Наш смысл, в конце концов, реальность наша. Ведь, как ни странно, черт возьми, но лишь с реальностью Эксперимента реальна связь у нас одна. Так будем же всеми силами хотеть… желать ему успеха!

И все с балкона цепочкой вслед за директором вернулись в кабинет. Отдернули черную шторку большого экрана и опять попали в коридор больницы, где уже вторую половину коробка переносил измученный страданиями Иван Федорович. И чем больше вглядывались члены Большого совета в усыпанное крупными каплями пота лицо Ивана Федоровича, тем больше в них крепла уверенность, что не донесет он на этот раз все спички. И согнулся Иван Федорович за то время, что они провели на балконе, заметно больше, и заметнее расплылся, все более теряя первоначальный облик. Нет, решили все, не донесет. И, оставив наблюдателей, которые сегодня были обязаны докладывать через каждые полчаса, члены разъехались по своим неотложным делам, которых у каждого перед завтрашним днем накопилось предостаточно.

Мэнээс Скачков, низвергнутый из рая, то есть из клиники, то есть из зеленки — хорошо, что не в желтяк, в синюху только! — лежал после обеда на раскладушке и смотрел на жуткий потолок своей комнаты. После высоких больничных потолков, выкрашенных ровно бело, после всего, что испытал мэнээс Скачков, вознесшись столь высоко, каким же отвратительным ему казался свой маленький, свой низенький, изуродованный собственной рукою потолок! Плюнув с омерзением в это страхолюдство над собою, в это надругательство над смыслом, мэнээс Скачков едва увернулся от возвратившегося тут же плевка. Тогда он, тоненько подвывая, встал и пересел к окну, на подоконнике которого лежал праздничный берет — форма, накануне выданная ему, как и всем. Синяя. Да-да, к сожалению, только синяя — синюха. А ведь в руках была уже зеленка! Как же он обмишурился, как же упустил он счастие свое!

Двое рабочих в перепачканных раствором спецовках неторопливо подходили к дому напротив, собирались проводить туда вместо печного паровое отопление. Одного из них, что шел шага на три впереди и беззаботно напевал: «У студентов есть своя планета… эта!..» — мэнээс Скачков узнал — Жорка! Второй, шедший за Жоркой, нес на плече обрезок трубы метра в три и помахивал им в такт Жоркиному пению. Мэнээс Скачков поразился донельзя — в такое время, когда, можно сказать, все решается, — эти продолжают жить, как и прежде, что-то такое напевать, трубой помахивать. Ну-у, люди! Мэнээс Скачков, покачивая головою, почти с восхищением наблюдал за этим Жоркой с напарником.

А на крыльце дома, куда направлялись рабочие, их уже ждала маленькая верткая старушка.

— Жор, а Жор, — обеспокоенно спрашивала она, — всем вставлять будете или только Любке?

— Только Любке, — серьезным тоном отвечал ей Жорка, но было ж видно по его лицу (по крайней мере, мэнээсу Скачкову), что все он врет, этот Жорка, цену набивает. — Она деньги уплатила, — добавил Жорка.

— И я, и я уплачу, — торопливо закивала старушка.

— Уж и не знаю, — быстро почесав затылок, оглянулся Жорка на товарища, — ну как?

Тот сбросил трубу в зеленую траву, расставил в стороны руки и, прочистив хрипловатое с утра горло, с трудом выдавил:

— Ну-у… постольку-поскольку…

«У-у, деревня! — комментировал, про себя естественно, мэнээс Скачков. — Постольку-поскольку! — слова связать путного не могут, а туда же… ну-у… люди… ну-у… человеки…»

— Любка вчера еще уплатила, — хитро глянув на бабку, продолжал Жорка. И выразительно вздохнул, поглядел на небо.

— А я сегодня. Да хоть сейчас — И бабка сунула быстро руку куда-то не то под передник, не то под одну из многочисленных юбок, что были на ней.

— Да брось ты, бабка, — рассмеялся Жорка, — всем поставим так, задаром, такое мы задание получили ради праздника, слыхала небось: один загнется — остальные от счастья лопнут… завтра!

— Слыхала, как не слыхать-то, ведь сорок три года проработала в той самой больнице, где он сейчас мается… сорок три, а счас на пенсии, а ведь на зиму нет ни полена, заплатим, что ты, что ты, Жора, — обязательно заплатим… ведь ни полена же…

— Да сделаем, сделаем, — сказал бодро Жорка, — и платить нам не надо. Сказано же, ради праздника. Ну а если уж сами хотите отблагодарить как-то… возьмите пол-литарика.

— Литр возьму! — воскликнула бабка. — А то и два!

Жора подумал и сказал:

— Да нет, бабуся, все же хватит и литра.

— Так зайдите же тогда, дорогие гости, — ласково запела бабка, — по рюмочке перед работкой, а? Я ведь вчера еще сбегала. Как узнала, что придете, так и сбегала. Уж зайдите, не побрезгуйте. Чем богаты…

— Э-эх ма-а… — Жорка быстро — туда-сюда — провел под носом и опять посмотрел на товарища, а тот опять, расставивши руки в стороны, выдавил:

— Ну, постольку-поскольку…

— У-у-у, деревня! — прошептал мэнээс Скачков.

— Разве что по рюмочке, — повеселел Жорка, — а то ведь… действительно, с утра что-то… позвоночник кружится. — И он запел: — У студентов есть своя планета… эта… эта…

И крыльцо опустело.

«Ну вот — эти люди, — усмехнулся тонко мэнээс Скачков, — вот и вся их суть! Рюмка водки, дрова, какие-то мелочные свои интересы, не поднимающиеся выше этой такой обрыдлой обыденности — дрова, водка, пенсия… Как будто на свете нет ничего другого, возвышенного, имеющего высший смысл. Как будто нет и не было науки! Как будто завтра не будет самого Эксперимента!!» Мэнээс Скачков даже ахнул, непроизвольно за форменный берет схватился — ему показалось, что и в самом деле из-за этой заоконной обыденности завтра на самом деле ничего не будет.

Он надел берет, перед зеркалом поправил его и с независимым видом вышел на улицу. У соседнего крыльца уже кипела вовсю работа. Обрадованные жильцы подносили песок, подавали Жорке в самые руки кирпич, готовили цементный раствор. А Жорка, покуривая, глазом после рюмки поблескивая, почти не глядя, ровно, точно клал кирпич на кирпич, аккуратно убирал мастерком лишний раствор и стряхивал его в корыто. Прямо на глазах из земли вырастала свежая, еще сыроватая каменная стена. Прищурив глаз вдоль нее, Жорка удовлетворенно хмыкнул:

— Не надо и отвеса — глаз-ватерпас!

Проходя мимо, мэнээс Скачков плюнул. Правда, так неопределенно, что никто и не понял, что бы это значило. За углом была свалена куча только что привезенного кирпича, самосвал отъезжал уже, пыхнув на мэнээса Скачкова синеватой гарью. Мэнээс тут же поперхнулся, закашлялся: