Юрий Тешкин - Полковник

Отныне, мои дорогие, к чему бы вы ни прикоснулись, навсегда останутся ваши следы. Такими уж стали ваши руки. Сердца и души. Бедные вы, бедные! Вы еще и сами не знаете об этом, не догадываетесь, еще не ходит в ваших душах по ночам некто невидимый, маленький и деловитый, еще не постукивает своим ключиком от одной заветной дверцы, спать еще вам не мешает. Но он уже родился.

В нас многое уже рождается, о чем мы узнаем намного позже. Но сначала это происходит чаще во сне, словно и правда сон есть реальность на более высоком тонком уровне. Во сне Ивана Федоровича и это родилось. А впрочем, если разобраться — импульс был, разумеется. Но такой далекий, что никогда б о связи не догадался. Он тогда еще, давным-давно, когда с портретиком-то все горько-ясно так ему открылось, когда два дерева, к нему склоненных всю жизнь ласково-надежно, рванули бодро и жестоко пополам его, вот еще когда забрел он зачем-то в музей. И среди прочих там картин остановился у икон Рублева.

Вот еще откуда потянулось случайное то впечатление в его сегодняшний тревожно-чуткий сон.

Собственно, все впечатление тогда, помнится, к тому сводилось, что совсем не обязательно быть верующим. Но если долго глядеть и видеть на тебя в ответ глядящие странно-теплые глаза иконы, глаза, одолевающие все слабое, недостойное, то словно бы со временем и сам попадаешь под чары этих неподвижных глаз, величие и силу излучающих. И чем больше глядишь, тем все больше и больше проникаешься, заряжаешься тем же. Вот и всё.

Да, эти глаза с иконы звали отдохнуть… куда-то под монастырский шепот. Или, лучше: было в них что-то от далекого, едва теплящегося окошечка в ночи, в снег, в буран, когда падаешь от голода, холода и усталости, а главное — от неверия, что дойдешь. Или теплота их напоминала еще и луну, едва пробившую плотные тучи, проплавляя их своим светом, словно нерпа полынью своим теплом и дыханием. Две такие луны сразу смотрели тогда на тебя. Или сразу два окошка, где ожидают тебя два добрых человека. Эти два глаза с иконы Рублева.

А скорее всего, сон твой сейчас был не такой конкретный. Был он в виде какого-то обобщенного образа-ощущения. Или явился даже в виде неуловимого настроения — усиленной копии того, давнишнего, когда случилось это… с Глебом и Марией и ты сам, не понимая как, в музее очутился. А уж то драгоценное рублевское настроение и породило в твоем сне сейчас и луну, и окошечко в ночи, и глаза…

Да-да, самое главное — эти глаза милосердия. Вроде бы принадлежащие существу человеческому, а в то же время и не совсем обыкновенному. И дело тут было не только в размерах, силе этого существа, этого колосса. Его размеры, сила как будто даже специально во сне не подчеркивались, ибо образ формировался во сне в нечто, лишь до пояса из земли торчащее, слегка даже в землю упрятанное, чтобы внимания к внешнему не привлекать. Вот только два глаза близко и милосердно выделялись сильно. А так-то суть его, и сила, и мощь — все это лишь подразумевалось. Так, две руки его, естественно же, в том сне заменяли все руки на свете живущих, и так же все остальное. Самое же интересное заключалось в том, что в голове у этого существа не только свободно поместились все мысли людей (Ивана Федоровича, естественно, тоже), но взгляд этот, прямой и милосердный, как бы являл сейчас суммарную всех мыслей человеческих — всего одну, но равнодействующую. И, как ни странно, именно это и успокаивало. Странно, что вот каждый из нас в отдельности имеет мысль и суетную и бессмысленную, бессовестную даже, а сложенные все вместе в сем колоссе — явили Ивану Федоровичу знание. И мудрое, и величественное. Одно. В этом он уже не сомневался. Ибо как ученый святую минуту озарения мог оценить вполне уже.

Да, и еще, как говорилось, сей лик и образ до половины ведь сидел еще в земле и, видимо, поэтому печален был. Как бы обделенным чем-то от рождения являлся, взирал с печалью и укором он поэтому на мир. И на Ивана Федоровича.

Разумеется, не во сне, в реальной жизни задумывался Иван Федорович — и не раз — о человеческом роде, как-то настраивал себя (и порой небезуспешно) на какие-то общие признаки, проникался, пытался хотя бы проникнуться общими законами рода. Но ведь всякий раз представлялось человечество ему в целом в виде собирательного такого образа человека лет шестидесяти, примерно собственного возраста, то есть человека, который уж давно расстался с детством, с юностью, а до мудрости еще так и не дожил, все главного чего-то схватить никак не может.

Ну а этому — во сне-то — было что сказать. Тут не было сомнений никаких. Тут сами знания текли из милосердных этих глаз… И все-таки совсем не мысль была за ними, скорее, новый строй какой-то мыслей. Да-да, точно, совсем иной образ мыслей выражал нечеловеческий сей взгляд. Только конкретно, в человеческих словах и рассуждениях он и был непознаваем для Ивана Федоровича. Тут было совершенно иное понятие о зле и благе, о горе и настоящем счастье. Оказалось, что по-настоящему обо всем этом, таком расхожем, никто из нас не знает, не догадывается… Так же как и о том маленьком и деловитом, что ходит ночью по трубам парового отопления, тихонько своим ключиком постукивает. Вот и стало тут самое главное переливаться из тех спокойных и величественных глаз в Ивана Федоровича, в самое его сущее, а именно: раз подобное истинное мышление никак не боится смерти, то и не надо никому ее бояться, раз все дело-то, оказывается, всего лишь в том, что… О-о… как бы хотел сейчас Иван Федорович проникнуть через этот взгляд в сам смысл милосердного откровения! В будущее, которое обязательно есть у каждого… и нечего тут бояться. Может, смерти вообще никогда не надо бояться?.. Уж так убедителен был сей мудрый взгляд. Может быть, это самое непонятное из непонятных (смерть-то), продолжающее до сих пор пугать людей, — всего лишь безобидная тень от ветвистого куста?.. Да-да — при утреннем свете мудрые взрослые, возможно, объяснят тебе, что это всего лишь куст смородины и нечего было ночью бояться, зря ты так шарахнулся, пробегая мимо.

Но вот этого мудрого объяснения и недоставало теперь Ивану Федоровичу. Он-то, разумеется, в том сне поверил сразу этому мудрому взгляду бесспорной очевидности. Уж такая необоснованность всех его страхов была в том взгляде, легкий укор даже, мол, чего ж ты, глупышка, так испугался, — что Иван Федорович сразу и поверил. Даже сам предмет его озабоченности как бы тут же снялся совсем с рассмотрения — уж настолько очевидным все в том сне ему представилось. Даже собственные мысли Ивана Федоровича тут же на предметы более существенные направились, его уже более важные вопросы интересовали: о некрологе, скажем… о пенсии для Марии… о мраморном памятнике над обрывом, с которого так далеко видно. Да, настолько уж все очевидно было в том взгляде, что после него и думать-то о ней — с косой, одноглазой — уже не стоило, да просто глупо было думать… все равно что бояться куста смородины поздним вечером, когда мальчишкой голоштанным, бывало, пробегал ты сад, зажмурившись от страха. Пора, давно пора стать взрослым.