Юрий Тешкин - Полковник

Сильным инстинктом отцовства охвачен полковник с замершей указкой в руке, весь в желании сберечь насколько можно эти горящие глаза, что окружают его со всех сторон, эти распрямленные спины, раскаленное дыхание, доверчивость душевную. Почти чувствует он тяжесть, что обрушится с годами на юные плечи, расправленные, готовые и не готовые теперь, после облегченности пятидесятых годов, для этой страшной тяжести. И, сделав несколько быстрых глотательных движений, словно страдающее животное, полковник говорил тогда: «Ориентир первый — отдельный куст у дороги, ориентир два — красная колокольня, ориентир три — заводская труба…» — пытаясь голосовым воодушевлением, паузами, покачиванием головы, движением мышц лица, особым качеством взгляда внести то, что уже невозможным стало для слов, и видя с горечью, что его курсанты воспринимают лишь суть слов, холодных знаков, кабалистическая связь которых с настоящей жизнью им недоступна, хотя он-то даже указкой пытается расшифровать, извлечь из воздуха доверительные сигналы — увы!

Полковник берег теперь каждую минуту. Использовать как можно с большей пользой открывшуюся для человеческого духа беспредельность — вот была тогда задача номер один! Ни ямки, ни бугорка, о которые можно споткнуться. Уже и самого слегка пьянило это, призывало, будоражило, мерещились в недалеком, до основания перестроенном будущем собственные сверкающие вершины. Истосковавшийся дух полковника требовал пищи — застой кончился. Мировые сокровищницы человеческого гения ждали полковника, принадлежали ему, требовали настойчивого приобщения. И он погружался, с упоением погружался, скажем, в чтение того же Новалиса или Бодлера. Или спешил на какую-нибудь модную выставку. Литература, живопись, музыка — как все прекрасно! Как все доступно! Все, буквально все теперь важно, ничего нельзя пропустить. И вот ежедневно после академии происходит в нем в течение часа или двух этот напряженный разговор между логикой и раскрепощенным чувством. После чего полковник и сам уже многое подмечает, собственное умозаключение извлекает.

Он словно бы попал в более уплотненные слои, где все уже не так — все теперь крупнее, значительнее: и собственное тело, и собственный ум. Даже лекции для курсантов помимо факта давали теперь ощущение собственного присутствия — это чувствовали и курсанты, и он сам. И рос от этого в собственных глазах, скрываясь за постоянной хмурой улыбкой, вернее, полуулыбкой.

Ужас, обрушившийся в начале развенчивания, сошел почти на нет. Полковник не кончил жизнь самоубийством, как некоторые, полковник не сошел с ума и не запил. Надо было начинать жить. Ужас сходил волнами, как бы всякий раз выталкивая все больше наверх. Кровь бунтовала, не хотела верить фактам, но дисциплинированный ум уже считался с ними. Да и кровь — не только хан Батый, скачущий на взмыленном скакуне, крушащий всё и всех, кровь еще и триста лет рабства под копытами того же хана Батыя, да еще триста лет под другими копытами. Малозаметная тоска сочилась из того разлада, чуть неудобная, как неуловимый взгляд косого, тоска почти кажущаяся, почти поглощенная взбудораженностью, вспаханностью окружающей новой жизни, изменившей даже походку полковника.

Противится кровь, бунтует. Но что такое кровь?! О ней и сказать-то ничего вразумительного нельзя — так, реликт, инстинкт, уголек тех далеких далей, невразумительных и унизительных, — вспомни хотя бы, как глупо крушили, сжигали помещичьи имения, парки, усадьбы. Их бы использовать под школы, дома отдыха, санатории. Ан нет — закрутит что-то головушку, под ложечкой засосет, взорвется душенька — по-ойдет гулять! Ах, как же сладко ей тогда кровью литься, пожарами полыхать… Нет, кровь липка, темна, дика… И хоть робко вначале выметают прах в доме покойника, с состраданием, трепетом и угнетением, выбрасывают сор, бумажки, мусор после него, недавно живого, глаз не поднимая, но уже в глазах засвечиваются огоньки высвобождения, свежего пространства, своевольного движения. Так и наш полковник какое-то время еще скорбел, сопротивлялся развенчиванию главного имени, уже больше по инерции, совсем не так, как вначале, а сам меж тем молодел и наливался силой, чуть-чуть стыдливо-глуповатой. Был, был такой налет — стыдливой глуповатости. Но тем не менее со смелой радостью чувствовал, что, несмотря на возраст, по части внутреннего развития, которое обещало новое время, он не уступит своим курсантам, нет-нет. Хотя над теми, понятно, и не довлеет ни возраст, ни груз метафизики.

Новые книги, новые спектакли, картины художников, еще вчера считавшиеся несозвучными времени, сегодня всем доступны. Вершины, вчера еще недосягаемые, — всё сегодня для полковника! Хлопотами большими или не очень большими стало все это на сегодня — всего-то. Не сиди только на месте, двигайся только, иди гляди, свободно размышляй, проводи время в библиотеках, на выставках картин, на кинофестивалях.

А с Надей совсем стало просто. Уже отвыкли друг от друга, каждый живя своей жизнью. Жили как бы на одной стремительной реке (так несло обоих), но уже каждый на своем берегу. Уже не раздражало полковника, когда Надя задерживалась допоздна на собраниях. Наоборот, так странно было видеть ее засветло. Да ей и самой было вроде не по себе оттого, что пришла домой так рано. Ходит, бывало, из угла в угол, все ходит. Походит, походит — идет на кухню, в форточку курит. И видно было, что страстные речи еще звучат в ней, жаркие вспыхивают споры, язвительные выпады так и проступают на лице, и тогда кожа на скулах натягивается и тускнеет. Казалось, постоянный зуд испытывает все ее существо по привычному напряжению. В полковнике все топорщилось, сторонилось этого зуда. С недобрым чувством наблюдал, как берется она за тряпку, словно бы действительно собирается пыль протереть по углам, но тут же и рассеянность какая-то обволакивает ее — так, бывало, и застынет с тряпкой в руке, видно, прикидывает, догадывается с усмешкой полковник, как лучше, как четче обойти ту или иную партийную несуразицу, провести линию, отыскать скрытые, но естественно же имеющиеся всегда резервы. И, передумав пыль вытирать, одной рукой за горло взявшись, идет неуверенно к грязной посуде, с третьего дня еще сваленной в раковине. А может, за стирку взяться, коль пришла сегодня вовремя? — приходит ей на ум, когда случайно заглянет в ванную комнату. А-а-а, махнет рукой, идет курить в форточку.

А тут и время подходит переписать какую-нибудь ведомость на инвентаризацию, где Надя выбрана председателем комиссии.

Иногда ей на глаза полковник попадется, спохватится вроде тогда, вся колыхнется к нему, начнет варить, кормить, рубашки стирать. Но случайность подобной заботы оскорбляла полковника хуже привычного невнимания. Потом и это безразличным стало. Ровно голубел его взгляд при Надюшиной суете. Полковник в это время серьезно увлекся историей, полагая, что в истории, и только в истории, ответы чуть ли не на все вопросы. Года полтора он усиленно занимался эпохой Петра. Интересовался историей литературы. В четвертой статье Чернышевского «Очерки гоголевского периода» нашел он следующие многозначительные строки: «Для нас идеал патриота — Петр Великий, высочайший патриотизм, страстное беспредельное желание блага родине, одушевляющее всю жизнь, направляющее всю деятельность этого великого человека». Неужели же наш демократ не читал, думал полковник, знаменитого указа от 1723 года, да и других, о которых уже тогда говорилось, что они написаны кнутом? Или же увлечение Петром говорит о другом, о том, что даже такие передовые люди, как Белинский и Чернышевский, были захвачены мыслью о полном своеобразии русского исторического процесса, мыслью о том, что в России великие преобразования могут идти только сверху, насильно. Есть о чем поразмыслить полковнику. Ведь это же, в общем-то, отсталый взгляд, ибо в нем не только восторг перед личностью Петра, действительно незаурядной, но и отстаивание вообще идеи самодержавия — вот-де и демократы!