Юрий Тешкин - Полковник

Так ведь это. И от этого не уйдешь. Да и нужно ли уходить? Нужно только глубже кое в чем разобраться. Значит ли это, что переписка (я понимаю с основой дружбы) у нас невозможна и исключена? Я так не думаю. Хотя трудности будут, но мы их в состоянии преодолеть и преодолеем, если этого по-настоящему захотим оба. Я знаю немало случаев (а может, и ты тоже), когда знакомство и переписка начинались заочно, порой по случайному обстоятельству, а в своем развитии становились потребностью продолжать общение, продолжать потому, что все, о чем я говорил в своем письме раньше, становилось все более значительным, все более выраженным и ощутимым.

Значит, может быть и такая переписка, в которой складывается дружба на основе духовного общения, пусть в письмах, и дополняется уже в последующем личном общении, при встрече, то есть наоборот, а не так, как этому привычнее — что вначале дружба, а потом переписка и т. д. и т. п.

Ну, я, кажется, не слежу за четкостью и ясностью изложения мыслей. Ты уж на этот раз не будь строгим судьей, не придирайся.

Итак, что же нужно для этого?

И я снова, в который уже раз перечитываю твое письмо: «Не знаю, почему я не ответила на твое письмо. Сначала — очень хотела, а потом как-то забыла, вернее, не забыла, а просто так получилось, что мне тогда ни с кем ни разговаривать, ни переписываться не хотелось». И если ставить все точки над «и» и называть вещи своими именами (независимо от того, приятно это или неприятно), то это получилось потому, что уже тогда в результате мучительных раздумий ты с непримиримостью, свойственной молодости, в глубине твоего чистого «я» осуждала и в какой-то мере не признавала такого отца, который как таковой почему-то и где-то, и мало того — даже не приезжает (что не казалось тебе невозможным, если он не отец в кавычках). Разве можно к такому, с позволения сказать, отцу тянуться с девичьей чистой душой, с мечтами золотой поры юности, с заветными думами и со всем таким только своим — чистым и сокровенным?

Конечно, нельзя, если ты права в этой своей убежденности.

Но права ли ты?

Достаточно ли тебе известно о всем том, что вначале надо знать о человеке, прежде чем его осуждать, прямо или косвенно, с непримиримостью молодости?

И не лучше ли пока не впадать в положение судьи по тому, в чем, может быть, не до конца разобрались сами родители, пусть до той поры, пока не станет известно о них все, все, связанное с этим?..

Рая, ты только не сердись. Может быть, я не совсем прав, так выпячивая суть. Но согласись, неразумно разумным людям уходить от нее тогда, когда ее нужно не обходить, а с нее начинать. А я ведь, если не полностью прав, недалек от истины. Да и ты уже не маленькая, а взрослая, думающая, самостоятельная, может быть, чуть замкнутая девушка. А ведь ты пишешь: «Думаю, так больше не будет». А в другом месте опять: «Хочу с тобой переписываться». И если я откликаюсь всем лучшим, что во мне сохранилось и есть как в человеке немолодом, а старом и честном коммунисте (а таким я себя и сейчас считаю), разве я мог иначе писать?

Таким образом, на поставленный мною страницей ниже вопрос о том, что нужно нам для нормальной дружеской переписки, — нужно ли…

И я, и ты, коль будем понимать трудности в этом и по-настоящему захотим их преодолеть, преодолеем. Только не забывать о возможных рецидивах предубежденности, не забывать о вере в человека, о доверии к нему в такой мере, чтобы ему можно было открыть, говоря словами поэта: «Всю душу с любовью, с мечтами…» А ведь в жизни само ничего не бывает. Надо делать. Давай начинать!

Рая, ты пишешь: «Пожалуйста, напиши мне о себе. Я все-таки хочу тебя знать. Обо мне ты уже кое-что знаешь. Мама, наверное, тебе пишет, но на всякий случай я повторяюсь: в институт не поступила, большую часть времени сижу дома, все остальное провожу на неинтересной работе, буду заниматься».

Делать ли мне критический разбор такого письма или ты его теперь сама сделаешь… очевидно, сделаешь…

И поэтому кратко ограничусь лишь немногим, ведь мое письмо и так вылезло за свои обычные размеры.

О себе я напишу, но не в этом письме. Нужно учитывать, что я прожил большую не только по годам, а и по насыщенности содержанием жизнь. Если я увлекусь воспоминанием, по-книжному говоря — ретроспективно, то это будет нелегкая задача осмысливания наших дней (в смысле нашего поколения молодежи двадцатых годов этого века) от юности до зрелости и старости. А поскольку более тридцати лет я был комсомольским работником и партийным работником (на селе, в промышленности, в армии) — это значит брать в неразрывной связи с жизнью нашего поколения. Заманчиво и, пожалуй, увлекательно — но нелегкая задача и как бы в ней не распылиться на мелочи и несущественное. Поэтому, может быть, начнем с установления большего взаимопонимания и в этом вопросе? О чем бы тебе скорее и лучше всего хотелось бы знать? Конечно, лучше всего об этом было бы рассказать при встрече. Но это, учти, будет опасно для твоего бюджета времени. Я много видел, немало думал. И, найдя благодарного слушателя, могу увлечься по-стариковски и не один день последовательно рассказывать при встрече…»

Полковник поискал, помял подбородок с ямочкой и, покашливая, перечитал последний абзац, подслеповато водя ручкой под словами. Вздохнув, медленно пишет он дальше, фразу, другую, подергивая прозрачным веком и сбоку, вскользь следя за письмом, и откладывает письмо. «Ах, как хорошо бы присесть у ее ног на скамеечку и рассказывать, рассказывать…» Левой рукой обхватив себя под мышкой, правой прикрывает глаза. И прошлое, словно разбавленный концентрат, начинает подогреваться, двигаться, дышать…

Теплый вечер, бабье лето, летит прозрачная паутина. В лучах заходящего солнца огромное колхозное поле, впервые вспаханное трактором марки «Титан». Ровно уходят к самому горизонту борозда к борозде — борозды красноватой тяжелой земли… Холодком возбуждения охвачена душа, ведь тогда казалось, что вот так жизнь и пойдет дальше ровными рядами до самого красноватого горизонта.

Итак, почему же они расстались? Вот и Елена Николаевна спрашивает: почему? А что ответить?! До сих пор в полковнике перекатывается драгоценная сладостная капля любви к Наде, бродит эта капля в сердитых, секретных извивах полковничьей души, то скрываясь на долгие дни и месяцы и даже годы, затолканная на запасные пути, то неожиданно пробьется, вот как сейчас, протает сердце, расслабит черты, откинет корпус полковника на спинку стула, глаза прикроет. Легко уносится полковник в даль, то непроницаемую, то переполненную, взбудораженную тогдашней новизной: пятьдесят третий год, пятьдесят четвертый, пятьдесят пятый… Дни, холодноватым светом исполненные, ночи покороче вроде были… торопливы и псевдоторжественны, да, торопливыми и псевдоторжественными кажутся ему отсюда те годы.