Юрий Тешкин - Полковник

Елена Николаевна надолго замолкает. Ей, видимо, и выговориться хочется, и в то же время некоторые эпизоды до сих пор без волнения не может вспомнить. Волноваться же нельзя. И выговориться ой как хочется. Ведь, в сущности, в большой московской квартире одиноко протекает жизнь ее. Дети, внуки, правнуки — у них у всех жизнь своя, поговорить не с кем. И вот изредка, за пенсией наведываясь, встретив случайного знакомого, отводит она душу, вспоминает. Воспоминания чаще всего вот такие же — беспорядочные, с пятого на десятое, то горестные, если войну вспоминает, то веселые, к примеру, когда футурист Маяковский однажды в Кисловодске за косу дернул, а то до сих пор ей самой не очень понятные, когда царя близко видела…

В тридцать седьмом мужа арестовали, в шестьдесят пятом полностью реабилитировали.

— Обидно? — говорит полковник, повинуясь смутной необходимости как-то напомнить о том, что он слушает.

— А вы как думаете?! — так и вскидывается Елена Николаевна, насмешливо поводя острым подбородком. — А вы как думаете, Павел Константинович, — не обидно, когда вослед тебе кричат: «Вон она — жена врага народа!» Не обидно, когда твоих детей из института попрут! Я в Москву приехала, два месяца на вокзалах жила, чтоб на прием к высокому начальству попасть. В два ночи шла очередь в приемную занимать, в два ночи! Потому что если в первую десятку не попасть, то не примут. Только десять принимали — если хочешь к самому высокому начальству попасть. Попала. «Возьмите, — говорю, — хоть узелок с вещами, его же летом забирали, а сейчас зима на дворе». Был такой мороз… такой мороз… пока с двух ночи ждешь, во всех парадных греешься, у всех магазинов перебиваешься… где потеплее… да-а… — Она вздыхает. — В конце концов к самому высокому начальству попала, в кабинет за мной вошли двое военных, по бокам встали… только я, конечно, ничего не боялась… Это, Павел Константинович, хорошо, что сейчас восстанавливаются все добрые имена… — Она замолкает, тень набегает на лицо, гаснет, сникает, в размерах уменьшается и тут же, словно весеннее небо, не желающее долго в тучах оставаться, светлеет, очищается. — А вы знаете, Павел Константинович, — весело вскидывается она, — я ведь царя видела, да-да, вот так же, как вас, не верите?

— Нет, почему же, вы что-то уже начинали рассказывать… как на празднике…

— Ах, да это совсем не то! То на празднике «Ромашки» я принцесс видела, его дочек, — туповатые, надо сказать, были особы. А тут сам царь… Он с царицей зачем-то к нам на Кавказ приезжал… незадолго до революции, в шестнадцатом, что ли… Ну, народ, понятно сбежался, я в первые ряды пробилась, смотрю во все глаза. Царица не понравилась, нет, надменная такая, немка же. Все в ней немецкое. А царь ничего. Русский. Только грустный…

— Грустный?

— Да, вы знаете, Павел Константинович, очень-очень грустный. Я даже не знаю, с чего бы царю и быть таким грустным, — Елена Николаевна вздыхает, — по-видимому, все же чувствовал… что будет конец ужасный… все ведь уже катилось черт знает куда… футуристы уже эти были…

— Маяковский?

— Да. И он, и его дружок Каменский, в женских кофтах, у нас в саду выступали, мы: «Футуристы, футуристы!» А у меня коса была в два пальца толщиной, он меня хвать за косу! Вот время было! — радостно посмеивается Елена Николаевна, сейчас вся в том благословенном времени, когда была такая юная, гордая, с темно-каштановой косой, как на старинной фотографии, что висит у нее на стене, где сфотографирована она с группой гимназисток, красиво рассевшихся вокруг красивого стола.

— Ну а потом что было?

— Потом? — она некоторое время глядит на Павла Константиновича, не сразу способная расстаться с юностью, где столько такого незабываемого, яркого, сладкого — и драки с соседским мальчишкой-реалистом, и, запершись в чулане, тайное курение отцовских сигар, отбившее на всю жизнь потом охоту к зелью, и смерть великого Толстого, когда в знак протеста были сорваны в гимназиях занятия и церкви были завалены бумажками «За упокой раба грешного Льва», а ведь Толстой был церковью отлучен…

Сколько ж в той юности было и прекрасного, и трагического… и недолгое преподавание в качестве народного учителя в маленькой школе на турецкой границе («Вы знаете, Павел Константинович, нам платили побольше, чем другим — тридцать три рубля и тридцать три копейки…»), и еврейские погромы в Кишиневе.

— …Пух летел… пух из перин летел до Унген, а это ведь сорок верст от Кишинева, у нас в подвале шестнадцать человек скрывалось, рояли скидывали с балконов, лавки крушили, к трамваю привяжут рулон материи, трамвай идет, а материя за ним развевается… А дальше?.. Что ж дальше? — дальше в сорок первом война началась, и я как врач сразу на фронт попала…

— К нам в часть?

— Ну что вы, до этого еще столько было всего! Сперва курсы кратковременные прошла, хирургов не хватало. Вы знаете, Павел Константинович, заводят нас в морг — лежит молоденький летчик, ну до чего же красивый! Как сейчас помню: чернобровый, волосы с синеватым отливом, фигура отличная. И что б вы думали: отравился от несчастной любви! Тут война, первые дни войны, кровью истекаем, ну, сами все прекрасно помните, а этот от несчастной любви отравился! А ведь были самые первые дни, и нам, хирургам новоиспеченным, потренироваться было не на чем, и вот перед нами первый труп войны — из-за несчастной любви! Как же мы его резали! — Елена Николаевна горестно качает головой. — Резали и сшивали, резали и сшивали! Учились на нем…

— А потом?

— А что потом?.. Известно что — отступали. С боями, конечно, но отступали, потом раненые пошли, такое было… лучше не вспоминать…

Но не вспоминать она не может, дальняя та боль прорезала лоб двумя глубокими морщинами, и лицо, потемнев, еще больше стало похожим на мраморное изваяние.

— …На снегу оперировали, на соломе, в палатке — везде. Наматывали на валенки подушки, прибинтовывали к ногам и по двенадцать — пятнадцать часов у стола. Руки не мерзли, а вот ноги почему-то мерзли… час за часом, день за днем… дадут горячей болтушки на кукурузной муке или кружку кипятка с сахарином, и кажется, ничего в жизни и нет вкуснее! Действительно, Павел Константинович, так вкусно было, так вкусно, после войны ничего такого вкусного не ела, ни на банкетах, ни на праздниках. Как польется в тебя горячая струя, так и оживешь, так и опять к операционному столу… конечно, это ненадолго согревало, минут на двадцать, но все-таки… А вы знаете, Павел Константинович, у меня легкая рука!

— Елена Николаевна, побойтесь бога! И это вы говорите мне, мне, тому, кто у вас на столе трижды побывал! Вы что, забыли, сколько осколков вы вытащили отсюда и отсюда, — полковник прикасался то к плечу, то к ноге, то к груди, — помните, после боя под Подольском?