Юрий Тешкин - Полковник

«Говори, говори, говори мне скорее что-нибудь!»

И как лакмусовая бумажка — закипающее в нем в ответ: «Ну что вы за люди, Надежда, — изболтались все и без слов не можете даже ночью! За день никак не наговоритесь. — И уже не в состоянии сдержаться, как танком: — То у тебя собрание, то заседание, то актив, то планерка! Сколько же можно?! Ну сколько?»

И Надя, затихая, отодвигается к самой стене, так медленно уходят, наверное, под воду. Все больше она отодвигалась, все обиднее. А полковник, после того как они стали вместе, уже привык жить как бы вдвойне, двойным стволом как бы: первый ствол сам по себе, как и жил до Нади, второй — ветвистее — в ней, с ней, в ее словах, ощущениях. Читает ли она книгу, слушает ли пластинку с песнями Руслановой или просто задумается о чем-то неясном и самой: раньше, на фронте еще, когда встретились, остановили одинокое движение каждого в отдельности, — всегда легко было обнаружить в ней сильное присутствие полковника. Может, годы молодые тому причина, новизна, яркость чувств, фронтовая обстановка, но жила Надя действительно тогда одним полковником, его делами, заботами, судьбой. В округлости губ, в теплом дыхании, в напряженном прищуре глаз, а всего сильнее в неосознанных токах, делающих суть ее по-настоящему женской — чувствовалось во всем сильное присутствие полковника.

А тут, когда с войны вернулись, подхватило, понесло ее половодье энтузиазма, половодье возрождения, охватившее всю страну. Словно бы запела песню, она пела, а полковник ждал, все ждал… Как фронтовичку заметили, выдвинули, облекли доверием. А тут и подошли эти… странные (другого слова сейчас не найдет полковник), да, именно странные пятидесятые годы. Что-то нелепое стало твориться и вокруг, и в собственной судьбе, в семье собственной. Разница лет между ними обернулась вызовом одного поколения другому. Оказалось, к разным они принадлежат. Он не хотел ничему верить, она поверила сразу. «И на солнце есть пятна!» — сказала с нехорошей усмешкой. Сгоряча замахнулся подвернувшейся под руку гантелью — провидение удержало. О гантели потом не вспоминали, но уже не мог подойти, как раньше, обнять за плечи, когда сидит, озадаченная чем-то, или пластинку слушает с песнями Руслановой. Оттолкнет не оттолкнет, но и узнает не сразу, сперва что-то в себе остановит, отодвинет, местами поменяет — обидно! Очнется: «А, это ты, о господи! Тут профтехплан горит, ну а ты, полковник, как всегда, со своими нежностями!»

Как-то, уже махнув на все рукой, заглянул в ее записную книжку. Записная книжка партийного руководителя, как и положено, полна цифр, дат, фактов и фактиков, о которых надо постоянно помнить парторгу. Ничего нового. Но все читал эти быстрые строчки, написанные Надиной рукой, удивляясь теперь самому себе, испытывая и оскорбительную боль, и теснения нелегкие в груди:

«…бороться за самое передовое управление… Каждому дню работы высокую эффективность… Принятие соцобязательств… Руководитель должен быть ответствен и за производственную, и за воспитательную работу, и особенно за соцсоревнования… Оформление протоколов общих собраний в пятидневный срок, отчетно-перевыборных в семидневный… О работе групп народного контроля… Составить к первому список задолженности по профвзносам и партвзносам… Вторая и четвертая пятница каждого месяца — занятия политкружка… Партийная организация не имеет права выносить решения в адрес профорганизации, а также в адрес других общественных организаций — может только рекомендовать… Доклад «Советский образ жизни»… Организация юбилея… Перевыборы в кассу взаимопомощи… Проверка деятельности пищеблока… Новая Доска почета… Вызвать на треугольник прогульщиков… Торжественные проводы на пенсию в разрезе новых соцобрядов… Распределение жилплощади… Городская конференция — по четыре делегата от управления… Воскресная прогулка работников на природу… Установить контроль над фильмами, которые показывают в нашем клубе… Проверка деятельности подсобного хозяйства…»

Полковник закрывает записную книжку жены. Мысль о безвыходности положения, не в первый раз уже приходившая к нему и до этого, на этот раз странным образом связалась в нем с инстинктивными, по-видимому, склонностями человека к плетению узлов с тем, чтобы потом распутывать эти же собственные узлы, одним словом, к охоте за собственной тенью, к убеганию и одновременному преследованию. Всплывают в памяти запавшие в душу эстампы Пиранези — сюита тюрем. Не в первый раз уже начинает полковник плутать мысленно по бесчисленным, убегающим вверх, вглубь, вбок ступеням. Все лестницы, ступеньки — большие и маленькие — бесконечно варьируются на эстампе, убегают, спасаются от преследования, им вторят столбы, арки, пролеты, сочетаясь друг с другом, эти элементы архитектуры порождают тот неуловимый поток бегства архитектурных форм в глубину эстампа, который служит объектом непрестанного преследования и погони для завороженной полковничьей мысли, — нет, из такой тюрьмы не убежишь, убеждается он. Полковник, усмехаясь, все барабанит и барабанит пальцем по столу и вот, смахнув легкость усмешки, нахмурившись, поднимается и, не давая исчезнуть тому, что волнисто так забрезжило в льющемся через край потоке бегущих ступеней, идет к окну, к радиоле, перекладывает стопку пластинок. Ну, разумеется, Бах — фуги. Ставит и слушает. Стараясь не растратить подольше тонких и высокоразвитых чувств увлекательнейшего бегства по ступенькам Пиранези в сопровождении изумительных звуков баховской фуги, полковник не отвечает на слова жены, повалившейся на стул, едва зашедши в комнату: «Чайку нет? Во рту пересохло от этих дебатов, а толку чуть! Опять две трети не собрали! Паш, поставь чайничек, в магазин-то я сегодня не успела, уж обойдемся как-нибудь, а?» «А когда ты успевала? — думает полковник, стараясь подольше сохранить в себе чувства, которыми охвачен, молча отправляется он с чайником на кухню. — А у меня ведь, между прочим, завтра в десять, — думает полковник, — занятия в академии, и свежая рубашка была бы кстати».

Да, ее несло, но в том же потоке, лишь разными струями, несло и полковника. Учеба в академии, чтение лекций в училище, летние лагеря под Ржищевом. Но самое главное — уже подхватили, несли странные пятидесятые годы, изменившие многое и многих изменившие. Изменили они и полковника. Исподволь, конечно, не сразу.

Словно одежки с луковицы, сдирала с прошлого бытия лихорадка тех лет, охватившая всех поголовно. Возбуждение перед гигантским стриптизом завораживало. Сладостен был акт развинчивания матрешек, увлекал. Все более мелкая соизмеримость оказывалась в руках. «Остановитесь, братцы! — кричал в душе полковник, — нельзя же эдак!» Но вокруг пили жадно, взахлеб, еще недавно таинственную глубину. Поразительны были не факты, пусть самые невероятные, поразительна была сама возможность очеловечивания божества, символа эпохи. Поразительно было узнать, что символ вполне по-человечески бывал порой несправедлив (как мы порой бываем), бывал иногда неумен (можно сказать, даже глуп), усмехался злобно, не знал, куда деть руки, особенно ту, больную, произносил не всегда великие слова и даже изредка позволял себе символ выразиться совсем некультурно, почти так же, как наш сапожник дядя Вася. Короче, поразительно было уже не то, что он (символ то есть) вообще, оказывается, ел, спал, кого-то любил, а кого-то, наоборот, ненавидел. Всем стала известна марка табака, которую курил. Теперь любой мог закурить… при желании.