Юрий Тешкин - Полковник

— Я схожу за мамой. — Рая словно бы только и ожидала, когда полковник сойдет с половика, соединяющего стол с дверью, рванулась, задев его косой, и исчезла.

Пластинка крутилась вхолостую. Полковник не спеша подошел, остановил…

Через два дня уезжая, он сказал на вокзале Наде:

— Как Рая на мою сестру Катю похожа! Я, как увидел, не поверил даже, даже о притолоку стукнулся. Забыл, что она у вас низкая.

— Как не забыть, — отвечала Надя, — десять лет не был.

А вернувшись, он зажил так же размеренно, как и до этого, распорядок был прежде всего. Но поражение от встречи с дочерью разворачивалось, охватывало все больше. То не было тем резким поражением, когда спутал ее с сестрой Катюшей, — то поражение осталось частичкой ноющей смуты, не больше. Теперешнее же состояние было совсем другого толка. Скажем, привидится вдруг за утренним чтением газет Раина рука. И не может уж оторваться, вспоминая. И рука поражает гладкостью кожи, угловатостью изгибов, загаром или, наоборот, нежностью незагорелой части, два маленьких родимых на плече пятна поражали, розовые ногти, форма заостренных пальцев, след ушиба на локте, причудливость голубоватой вены на запястье — все вдруг начинает поражать его тогда за утренним чтением газет. А бесконечные оттенки движений — это ль не достойно поражения?! Скажем, как держит Рая блюдце, или… да что там — даже мурашки, когда на кожу попадают холодные капли воды, и даже мурашки необыкновенно поражали. В общем, долго перечислять, чем поражают руки дочери теперь. Поражало, что есть такие руки, — и все тут, существуют. И предстоит им играть на пианино, писать, предстоит масса самых разнообразных дел. Придет время, обнимать будут кого-то, качать ребенка в люльке… Так же можно было вспомнить о шее, о волосах, спине, ногах… Можно мысленно и одной ступней любоваться, и этого достаточно, с высоким подъемом, стройной, красиво перехваченной красным ремешком босоножки. Да и босоножки на ее ногах поражали теперь полковника, вспоминаясь. Так как принадлежали ей, ее ступне с таким красивым подъемом. Поражало и платье в ярких больших цветах, и белый отложной воротничок вокруг шеи. Он как бы отдельно поражал.

Полковник ел, спал, принимал лекарства вовремя, совершал прогулки, по-прежнему ко всем общественным нагрузкам по линии военкомата серьезно относился, ни разу не сорвал, занимался фотографией по субботам, продолжались чаепития то у него, то у Нины Андреевны, — и вместе с тем все больше поражался. И уж теперь поражался тому, что не может никак сообразить, охватить, словом, выразить — чему же в конце концов он поражается так? Ну, есть она — дочь Рая, родная, всегда была, приветы всегда в письмах передавал. И как во сне, порой охватывало сомнение: не так он как-то поражается. Всегда ведь знал о существовании дочери. И Надя писала часто о ней, о ее успехах в школе, и в обычной, и в музыкальной, и о приеме в пионеры, об аппендиците, о туристском походе. Он знал о ней очень многое. И тем более поражала она его теперь вся. Может быть, лишь (что было странным) за исключением глаз. Собственно, лишь в первый момент они его и поразили — словно кто-то швырнул в полковника две только что очищенные голубоватые луковицы среднего размера — такие были резкие, вытаращенные, крупные да голубоватые. А потом он как-то свыкся, что ли, в общем, глаза его нисколько не поражали, не вспоминались вот так специально за утренним чтением газет.

Ему казалось, что он в любой момент может остановить поражение, отдать приказ и остановить. Но, во-первых, это никак не мешало до мелочей расчерченной жизни. Во-вторых, это извлекло из полковника нечто уже само по себе достойное поражения, ибо наряду с полковником, делающим по утрам гимнастику, принимающим порцию утренних лекарств, заводящим по сигналу радио часы, срывающим перед сном листок календаря, — наряду со всем этим существовал теперь полковник, страстно ждущий письма. А письма не было. Рая не ответила на его письмо, хотя они и договорились о переписке. Напрасно ждал полковник каждое утро почту, искал среди газет, журналов — письма не было.

Так год прошел, и опять врачи предложили съездить в тот же санаторий под Москвой. Перед самым отъездом пришло письмо. Прочитанное второпях и спрятанное в бумажник, оно лежало всю дорогу во внутреннем кармане пиджака. В поезде не было никакой возможности его перечитать. Приехал вечером, устраивался, ужинал, оформлял документы, устал. Да и свет погасили рано, так и лег, положив письмо под подушку.

Так чисто, сильно, страстно били всю ночь в барабанную перепонку сладостные соловьиные трели, что за мгновение до пробуждения приснилось что-то радостное. А когда проснулся, сморщился, повертел мизинцем в свербящем ухе и неуверенно сунул руку под подушку. Да так и замер, схватил письмо. Он взглянул на часы марки «Победа», лежащие на ночном столике, — шесть двадцать. И легко поднялся. Утро оказалось пасмурным, но так много света в июне, что уже на веранде ударило по глазам, покачнуло полковника. Он постоял, умерил в себе это июньское несоответствие возрасту и физическому состоянию, потом тихонько в парк спустился. Была и еще одна причина ступать сейчас осторожно, медленно и тихо по травам, блестящим от росы. Полковнику показалось, что подавленная, поломанная, в землю вбитая каблуками трава пахнет сразу по-другому. Была еще причина — хотелось подкрасться, разглядеть певца среди ветвей берез и кленов, лип и сосен, лиственниц и каштанов, вязов и ольхи и еще многих и многих деревьев старого парка, названия которых он не знал, а догадываться не хотел. Кажется, туя здесь росла, барбарис и еще что-то дымчато-реющее.

Под кронами, закрывающими небо, ходил он в сумрачном освещении, а сладкозвучный певец пролетал, видимо, над ним, так звуки, чистые и страстные, оглушали полковника то справа, то слева. Полковник развернулся круто, пошел к статуе оленя, полускрытой серебряным кустарником. Жилистая рука с бутылкой, емкостью ноль целых восемь десятых литра, раздвинула перед полковником ветки, и навстречу ему выглянуло гладко выбритое лицо слесаря-сантехника Вани Гурова. На голове у Вани была белая в цветочках пляжная шапочка с длинным голубым козырьком от солнца, из-под которого Ваня Гуров зорко обозрел пространство перед собой и, увидев одного лишь полковника, показался весь.

— Доброе утро, Ваня! — негромко сказал полковник.

— Здравия желаем, — отвечал с улыбкой Ваня и остановился, не зная, как поступить дальше. — С приездом вас, — добавил он.

В карманах куртки, за поясом, в рукавах, за пазухой — все у Вани было набито бутылками.

— Двадцать семь вошло? — спросил обрадованно полковник, вспомнив по прошлому приезду удивительные объемы Ваниной одежды.