Юрий Тешкин - Полковник

Потому, когда что-то началось там у них, на диване, Рая подумала: «Ну вот — все, как я и думала!» Хотя что она думала — было неясно ей и самой, да и думать она ничего не думала и ничего не знала… если припомнить разговор накануне с Валькой Скворцовой. И вот, поди ж ты, ничему не удивилась — наоборот, почти со взрослым разочарованием отметила, что так оно все и есть, как она и думала! Разочарование было связано с тем, что вот и взрослые они, а ведь не могут придумать более сложное, более возвышенное, чем то, что ей и так давно уже известно. То есть была полупрезрительно-разочарованная реакция на эту неинтересность их отношений там, где столько волнующего, столько интересного должно было бы быть в человеческой жизни. И тогда мстительно-капризно протянула она со своей кровати:

— Ма-а… укрой меня…

На диване-кровати сразу затихли, потом, через некоторое время, раздался подчеркнуто спокойный голос матери:

— Укройся сама.

— Не могу-у… укро-ой меня…

И еще немного помолчали на диване-кровати. Потом Надежда Алексеевна шумно встала, как-то излишне при этом шумя, подошла, укрыла. Отец говорил в это время раздраженно:

— Какая она у тебя все же капризная!

Чтобы закончить уж эту тему, надо сказать, что в целом отношение взрослых к вопросам любви поражало Раю какой-то несерьезностью. О женихах, о невестах говорилось как-то легко и просто. Разлюбил — полюбил, опять полюбил, разошлись, нашли вновь свое счастье — все это у взрослых было в порядке вещей. Да и вели они себя на Раиных глазах уж как-то чересчур примитивно — подмигивали, произносили двусмысленные плоские шуточки, производили двусмысленные жесты. Да, представление о долге, чести, любви, дружбе — все это было весьма высоким в Раином понимании. Дружить по этой причине в школе с ней становилось тяжеловато. За все десять лет у нее были две подруги — Томка Заботнова и Валька Скворцова. Но, по существу, настоящими подругами они никогда и не были. Заботнова попала в подруги по причине легкого характера и широты души, она со всеми сходилась очень быстро. Ну а Скворцова просто жила рядом.

Представление о любви совсем уж было недоступно для осуществления. Тут причина была в маме, Надежде Алексеевне, заменившей Рае мать и отца. Собственная жизнь Надежды Алексеевны была посвящена высоким устремлениям. А потому со стороны она казалась конечно же и нелепой часто, и непрактичной. Но и сослуживцы и соседи, подсмеиваясь над Надеждой Алексеевной, все же каждый год единодушно выбирали ее в парторги, понимая, что за красивыми высокими словами о чести и долге скрывается такая же бесхитростная, переполненная идеалами душа. И в результате влияние матери на Раю было тут несомненно. И даже тот факт, что прием в пионеры выглядел не так торжественно, как обещала Надежда Алексеевна, и последующие несовпадения текущих моментов реальной жизни с пламенными тирадами матери, — все это не повлияло на общий высокий уровень Раиного духа.

Ворох чувств вперемешку, мешающих одно другому, обгоняющих одно другое, перепрыгивающих друг через друга. И все острые, яркие, и все до конца не выраженные, и нет ни времени, ни желания вникать в них. От яркой солнечности одних чувств хочется просто чихнуть с удовольствием. А от других — так ей легко и грустно, что хочется просто где-то одной бродить, встречного щенка за ухом потрепать, погладить белую кошку на заборе… Ах, этот забор вокруг дома отдыха, где работает мать! Забор, переходящий в ветвистое, раскачивающееся дерево, в мир ветряной, воздушный, затемненный, мир солнечного хлорофилла. Очень сильно в это время вместе с непонятностью ощущение своей обособленности и какой-то надвзрослости, каких-то совсем не детских основ.

К Надежде Алексеевне в это время часто приходит Роман Сергеевич — огромный, неторопливый, надежный. Несомненно, привлекательной надежностью веяло от его сильной фигуры, больших, неуклюжих рук, доброй улыбки, широкого, слегка изрытого оспой лица, волос, зачесанных назад. От дыхания, от глаз его, от всего — как сидел, разговаривал, как руку осторожно клал Рае на лоб, когда она болела. Роман Сергеевич делал маме предложение стать его женой, Надежда Алексеевна не соглашалась. Через какое-то время Роман Сергеевич опять приезжал. Тесную комнату почти целиком заполняла его фигура. Он двигался боком, стараясь ничего не разбить, улыбался по-детски, с ямочками на щеках, и, как ни старался умерить свой голос, комната наполнялась добродушно рокочущим с мягкими перекатами голосом: «О-о… а-а… у-у…» Было немножко похоже на то, что сильный человек без усилия постукивает-перекатывает только что вынутые из ручья валунчики среднего размера. Роман Сергеевич опять делал предложение маме, Надежда Алексеевна ссылалась на дочь, на то, на се… А Рая лежала с легким гриппом и до того любила Романа Сергеевича, до того ей хорошо было оттого, что он рядом, до того ревновала его к маме — они сидели довольно близко на диване, — что слезы временами сами катились по ее лицу, ей казалось, что на сердце лежит раскаленный и тяжелый-тяжелый камень. Роман Сергеевич видел это, срывался к ней с дивана: «Голова? Болит сильно?» Рая кивала в ответ, страшась своей непонятной ревности, нежности, слезы мешали говорить ей, она кивала и жмурилась от счастья — огромная теплая рука уже опускалась на ее лоб, становилось тепло, спокойно, словно она уже была на теплой печке… Но как ни уговаривала Рая маму согласиться, та отказывала Роману Сергеевичу раз за разом. А потом он перестал приезжать.

Для полноты картины надо сказать несколько слов и о занятиях музыкой. Вернее, о том, что было связано с Агнией Григорьевной — ее учительницей музыки.

Агния Григорьевна была человеком страстным и в то же время суховато-замкнутым, у нее были поджаты не только губы, вся она была поджатой. С нею рядом было особенно заметным светящееся Раино лицо. Агния Григорьевна, если разобраться, и сама была светлой масти, что-то между шатенкой и блондинкой, но словно бы чем-то присыпанная, словно вобравшая в себя все, что только можно — все прошлые честолюбивые мечты, стремления, да всю прошлую жизнь вместе со светлой мастью. Она говорит ровным голосом:

— Еще раз… но теперь правильно, ну… вот так.

У Раи способности. Агния Григорьевна только что закончила консерваторию и считалась перспективным преподавателем. Она бы, разумеется, хотела быть исполнителем, но и перспективный преподаватель это тоже много. У нее волосы гладко зачесаны и стянуты сзади в тугой узел, лицо волевое, решительное, немного всегда обиженное. Но это оттого, что у Агнии Григорьевны неправильный закус зубов. Лицо от этого кажется немного надутым, верхние зубы немного длиннее, особенно два клыка по бокам, так называемых глазных зуба. Поэтому Агния Григорьевна редко улыбается, а смеется так вообще раз в году, если уж что-то ее неожиданно слишком рассмешит. Но тут же резко оборвет себя и плотно рот закроет. Она была резковата в движениях, быстра, говорила и страстно и неразборчиво одновременно, особенно когда отчитывала за невыученный урок. Любимым героем ее была Татьяна из «Евгения Онегина», она любила читать наизусть эту главу — особенно с чувством у нее получались слова: «Но я другому отдана и буду век ему верна!» После этого Агния Григорьевна вся вспыхивала, сжимала тонкие губы и вызывающе глядела всем в лицо, словно ждала возражения. Время, ей казалось, вокруг такое, что Татьяна должна быть всем смешна… Поговорив с Надеждой Алексеевной, она назначила Рае дополнительные уроки — уже дома у себя, в комнате, где в полстены висела картина маслом: Агния Григорьевна девочкой играет на фортепьяно Бетховена. Тут же появлялась ее мама, высоченная старуха, не выпускающая изо рта папирос с астматолом, вся в суставном ревматизме, в шишках, выпуклостях, и одновременно веселым и страшным басом рокотала: «Моя Аггочка-а! Во-от мо-оя Аг-гочка-а играет на фортепьяно… Моя Аг-гочка-а по двенадцать часов занималась. А если у моей Аг-гочки хоть что-нибудь не получалось, тогда она играла всю ночь!! Но чтобы моя Аг-гочка пошла на урок с невыполненным заданием — ни-ког-да-а!!!»