Юрий Тешкин - Полковник

— Двадцать восемь, — отвечал серьезно Ваня.

— Ну да, ну да, — теперь уж точно вспомнил он, — двадцать восемь. Теперь в магазин?

— Так точно.

— Так ты ведь уже пьян, — вглядывался полковник в покрытое мелкими каплями пота лицо, через гладкую кожу которого пятнами сочился алкогольный румяный азарт. — Да ты, брат, изрядно пьян!

— Никак нет! — пошатнулся Ваня Гуров, как показалось полковнику, при попытке встать по стойке «смирно», но сетка с бутылками на неправильно сросшейся руке не позволила этого. — Никак нет, — твердо сказал Ваня Гуров, — я только выпимши!

— Ну что ж… — задумчиво произнес полковник, наблюдая, как то уменьшались, то вновь смотрели с кроткой улыбкой глаза Вани Гурова. — Ну что ж… иди тогда, братец.

И, осторожно обойдя полковника, чтоб не задеть бутылками, которыми увешан с ног до головы, Ваня Гуров скрылся в кустах так же бесшумно, как и появился.

— Да-а, — сказал полковник, — от великого до смешного… да.

Он пошел по малому кругу цветника и обошел его — двести метров, если верить указателю. Все скамейки были в росе. Он заглянул на вместительную веранду, где вечером танцуют под радиолу. В углу, не долетев до урны, валялись апельсиновые корки, кроме этого, полковник обнаружил окурок на перилах. Он тогда пошел вдоль корпуса по асфальтовой дорожке, все поглядывая на цветные стекла окон, на деревянную резьбу карнизов, на башенки, балкончики — все было занято грачами. Он свернул на тропинку к спортивным сооружениям и возле забора увидел то, что надо, — свежие сосновые доски, лежащие покатой горкой, уже пригретые солнцем, с теплой росяной влажностью, терпким запахом смолы. Нет, лучшего места не найти. Он уселся поудобнее, достал письмо, стал перечитывать, не вникая в смысл, лаская глазами буквы, выделяя написание отдельных, например, «д» хвостиком кверху или «т» с черточкой вверху. Он держал письмо на весу, осторожно расправляя места сгибов, то далеко относя его, то вновь поедая глазами, словно старатель над золотоносным песком.

Тут увидел полковник — и не поверил! — на веранде Елену Николаевну Барковекую, и поднялся, и пошел к ней:

— Елена Николаевна! Вы ли это?!

— Павел Константинович!

— Елена Николаевна, голубушка, как же я рад вас видеть!

— И я вас, Павел Константинович! Очень, очень!

Они пошли по большому кругу. Это километра полтора. И сперва не знали, о чем говорить.

— Ну и как вы, Павел Константинович, как Надя?

— Давно уж врозь…

— Жаль… А так… как оно все?

— Да скриплю помаленьку, а вы-то, вы-то как, Елена Николаевна?

— Да я, Павел Константинович, давно на пенсии… Живу в Москве, сюда, в поселок, за пенсией лишь приезжаю, тут у меня комната осталась, тянет, знаете ли, изредка сюда… после войны ведь сюда приехала, так и жила здесь…

— Понятно, понятно.

— Да-а… — Елена Николаевна поджала запавший рот и добавила, глядя вдаль поверх деревьев. — Да-а… а живу я теперь в Москве, внуков, правнуков нянчу… а нелегко все это, старая стала, старая. Вот совсем недавно опять упала, но опять удачно, — Елена Николаевна, довольная, посмеивается, — только вот нос немного поцарапала. Заметно?

— Нет, что вы — не очень.

— А-а… — лихо отмахнулась она. — Что нос — ерунда! Время ушло, вот что главное! Время ушло, конечно. Павел Константинович, но если бы вы знали, как хочется хотя бы еще немного врачом поработать! Вы знаете, Павел Константинович, сейчас ведь многих врачей поснимали… даже с очень высоких постов. Вы меня понимаете, Павел Константинович!

— Понимаю, — говорит полковник. — А помните, как вы к нам в медчасть прибыли вместо Григорьева? Мы еще удивились, как это вы так быстро в курс дел вошли.

— А что тут удивляться, если я медсестрой начинала еще в первую империалистическую? Мне ведь, Павел Константинович, уже много-много лет. У меня ведь и медаль есть за первую империалистическую… на Анненской ленте.

— Да? А я и не знал! Красивая медаль-то? — Он искоса поглядывает на идущую рядом Елену Николаевну, сколько же ей — семьдесят? Восемьдесят?

Елена Николаевна вопроса не слышит, губы поджала, нос, хоть и оцарапанный слегка, вздернут, глаза прищурены. В голубеньком в цветочек халатике она, и есть в ней сейчас что-то от нахохлившейся птицы, что отстала от стаи, провожает стаю грустным взглядом, стая скрылась, прошумела, а она все глядит, глядит… А вернее, пока идут они не торопясь по большому прогулочному кругу, Елена Николаевна как бы сама себе рассказывает…

На русско-японской войне погиб у нее родной дядя Миша. После революции 1905 года был арестован дядя Федя…

— …Их, арестованных, ночью должны были по этапу гнать, и надо было узелок с бельем передать, взрослые, понятно, боялись, я — девчонка — меж жандармских лошадей пробралась: «Дядя Федя, дядя Федя!» Я его очень любила, он меня на скрипке учил играть… а их ведут, и только цок-цок — копыта лошадей, только дзинь-дзинь — кандалы… луна, жандармы едут, шашки наголо… поблескивают, и только цок-цок… только дзинь-дзинь…

Гимназия, кружки, муж — профессиональный революционер. Крупное дело по доставке оружия в Сухуми, в котором участвовал муж с товарищами. Собственные первые шаги в революционной работе — связь, доставка нелегальной литературы. Первый бой в Махачкале в семнадцатом…

— А вернее, не Махачкала тогда еще, — говорит Елена Николаевна, отрешенно глядя перед собой, — а Петровск-порт, Махачкалой она стала, Павел Константинович, позднее, в честь товарища мужа — Махача Дахадаева. Банды имама Акцинского спустились с гор, наш госпиталь окружили, и надо было до прихода красных два часа продержаться… я и перевязывала, и ружья касторкой смазывала, и патроны подтаскивала… Потом наши подошли, рукопашный бой начался… Да-а… многое в жизни было, но страшнее рукопашного боя ничего не было… когда двое-трое одного забивают… до смерти… или когда сарай обольют бензином и подожгут… как же они кричали, бедные, как кричали… Потом Махачкалу надо было срочно покидать, на пароходе уплывали, в Вольске остановились, муж был председателем уезда, а я с агитационной работой по селам разъезжала, в двадцатом кулаки поднялись, восстания по всему Поволжью. Нас, жен партийцев, что с агитацией разъезжали, схватили в селе Рыбном, били… у меня дочка на руках была, ей прикладом попало… умерла через три дня. В сарай заперли, а ночью подкрались те из крестьян, что к восстанию не примкнули, раму выставили: «Давайте к Волге бегите скорее…» Там лошади ждали уже, спаслись кое-как… Помню, едет лошадь по замерзшей Волге, справа низкий берег, слева высокий, на высоком леса все, леса, снега. А у меня в глазах все потемнело, сама не своя, просто невменяемая… и такая тоска в душе…

— Потом голод начался по всему Поволжью, я уже тогда, после дочки, немного отошла, занималась охраной ребенка и материнства.