Юрий Тешкин - Полковник

Все стихло, свет померк за окном, в зале уже не играли, старинный камин тускло поблескивал, листва за окном трепетала, запах книжной пыли в сознании вызывал что-то невнятное, высокое чувство редких душевных сдвигов, полковник осторожно поставил книгу на полку. В палату вернулся, торопливо писал письмо дальше:

«Кстати, уж если речь зашла о стихотворении, твой автор пишет: «Мы юны и надменны». Ясно и коротко. Мы — юны, это бесспорно, но почему мы надменны? Юность советского труженика, как правило (речь идет не об исключении), лишена черт надменности. По отношению к кому ему проявлять свою надменность: к отцу, к матери, к брату, к сестре, к товарищу?.. К таким же советским людям, как он сам, но только в силу загруженности трудом меньше читающим, меньше развитым, но честным и хорошим советским людям?

Автор пишет: «Доступен мир. Он прост, он понимаем. Но вот приходит время, и тогда мы узнаем, что ничего не знаем». Нельзя не согласиться, что подростку мир, который он видит с родительской колокольни (чаще всего), доступен, прост и понимаем. Он живет запросами и интересами, из которых складывается его детский мир (более ранний или более поздний). Но вот приходит зрелость, пишет автор. О какой зрелости может идти речь? Зрелость — это продолжительный период, проходящий через всю юность, молодость человека, процесс складывания его взглядов, убеждений, характера, который складывается в не первой уже молодости человека. Значит, приходит не зрелость, а юношеская молодежная пора, приходит большее приближение к той жизни, какая есть и какой дети, конечно, не могли, да и не должны были знать, пока они были детьми. Значит, здесь нет конфликта, он в метафоре автора, но не в самой жизни, какая она есть в действительности.

Автор пишет: «Ударит час! И розовая мгла спадет: пред нами полночь и светила. И тут же встанет во главу угла то, что вчера еще ничтожно было». Образно и хорошо. Но у кого спадет розовая мгла, у ребенка, подростка, юноши?.. Это не праздный вопрос. Ведь детству присуща розовая мгла как неизбежное следствие сберегания детских умов и душ от грубых сторон иной действительности.

Я об этом пишу так подробно, потому что ты стихотворению Е. Винокурова предпослала что-то вроде ключа: «А вот мой вопрос». И если брать в нем образы красивые, звучные, не вникая глубже не совсем удачной философской подосновы (объективна она или субъективна у автора — неважно), то можно не совсем правильные выводы сделать.

Но ты правильно подчеркиваешь, что можно по-разному воспринимать стихотворение. Одно ближе тебе по духу, по настроению, мыслям, переживаниям. Другое ближе мне, как отвечающее чем-то и как-то, к восприятию которого образовались предпосылки в ходе дней моей жизни. Но вот суть, единство содержания и формы (диалектическое единство) мы можем и должны одинаково понимать и оценивать.

Это относится и к поэту, и только тогда он будет любить жизнь и, ее любя, творить, и это творчество будет борьбой с плохим за упрочение хорошего, красивого, прекрасного, которым чем дальше, тем больше можно и должно украшать человеческую жизнь. Вот такое молодое, если хочешь, юношеское, влюбленное в жизнь мировоззрение я признаю. Это же значит превращаться из созерцателя жизни, из пассивного или полупассивного в активного борца, строителя этой жизни, который в своем жизнелюбии, в утверждении трудом красот жизни человеческой идет вечно молодым и жизнеутверждающим путем — так до сих пор было в жизни.

И наконец, насчет твоего решения не поступать в этом году в институт. Я думаю, что твоя аргументация застенчивостью и неуверенностью ошибочна и поэтому несостоятельна. Ты неправильно идешь, считая, что просто нужно сначала избавиться от застенчивости. Это не так просто, если это выпятить как проблему номер один. С этим надо справляться по ходу обычных дней, обычной жизни, в обычной, тебя окружающей среде. Конечно, нужна будет воля и упорство, нужно выработать в себе умение делать именно то, чего из-за застенчивости хотелось бы не делать. Надо сказать себе раз и навсегда: «Так надо!» И это можно и нужно делать именно в коллективе, день ото дня, все больше вырабатывая в себе собранную волю, направленное упорство и настойчивость, возрастающее умение владеть собой, и главное — делать не то, что хотелось бы, а то единственное — нужное и целесообразное. И я уверен, что это тебе по плечу и под силу. Поэтому побольше спокойствия, поменьше нервозностей и крайностей. Я в тебе уверен еще и потому, что ты моя дочь и в тебе в какой-то мере все эти качества есть, пусть они и в зародышевом состоянии, неразвиты, но они будут, образуются. Ведь и Москва не сразу строилась. Вот так-то, а то, что вообще до института поработать полезно во всех случаях, — это верно, как верно и то, что учиться никогда не поздно.

Кстати, если уж речь зашла о стихах, то не так давно мне в руки попалось одно стихотворение Л. Ошанина. Не удерживаюсь от искушения и привожу его в письме тебе, вот оно:

Не правда ли, замечательное стихотворение? А как метко, я бы сказал, философски оно определяет суть того, как должен человек жить, не сдаваться до той поры, пока у него есть признаки жизни.

А может быть, оно мне так нравится потому, что оно так коротко, в такой поэтической форме выражает суть того, что я думаю и что я сам, вольно или невольно, от поры до времени переживаю и испытываю? Но ничего, против искушения не устоял (я ведь тоже человек) — тебе написал, а теперь подождем, что ты мне о нем скажешь. Хорошо?

Ну, буду кончать это в какой-то мере необычное для меня своей сумбурностью письмо. Привет бабушке и маме.

Маме я попробую написать хоть короткое письмо, и если это получится, то, может быть, сейчас же… На обратном пути обязательно заеду к вам».

Где-то со второй половины месяца установилась очень ветреная, очень солнечная погода, резко повысилась солнечная активность. Полковник, хоть почти и не покидал палаты, чувствовал себя все более неважно. К концу пребывания и совсем расхворался. Так что из санатория на поезд его сажала на всякий случай Елена Николаевна.

— К своим вот хотел заехать, дочери обещал, — сказал полковник, устроив в купе чемодан и вновь оказавшись на перроне возле вагона, где ожидала его Елена Николаевна, — да вот не получилось. Буду ждать теперь письма.