Юрий Тешкин - Полковник

— Ну что ж, тогда вообще писать не буду!

Собралась и уехала.

Мало того, с тех пор и в университете не появлялась. Сколько Надежда Алексеевна ее ни ругала, сколько ни просила — ни ногой! Замкнулась. Мелькнула, правда, в это время мысль отцу написать. Сдержалась. Не написала.

Коля Кравцов писал ей в Москву, чтобы опомнилась, университет хотя бы закончила, один ведь год всего-то и остался. Ведь потом можно и не в газете работать. Писал-писал, а потом вдруг и сам, словно с якоря сорвался, задурил-загулял. Все бросил — семью, газету, областную карьеру, на Север подался. С Севера писал, что ему без нее тяжело, что любит, что ждет, ну и все прочее, что пишут в этих случаях. Стих даже сочинил. Поехала. На маленькой станции Оленья сошла и Колю Кравцова сперва и не узнала: почернел, зарос, уже третий день ждал ее, чтобы встретить. Ну и, понятно, гулял от радости, поил всех подряд, скупил в привокзальном буфете все пирожные и кормил собак бродячих. Вот такого мужа привезла маме, Надежде Алексеевне, Рая. Прямо скажем, не подарок. Но привезла, никуда не денешься, и стали как-то жить. Родилась дочь Марина. А еще через год появился и сын Игорек. Внук полковника.

Вроде облачко полупрозрачное найдет, рассеется весь, сам себя тогда видит вроде бы, как стоит-глядит полковник через окно на женщину, что граблями прочесывает траву возле дерева во дворе, переступая босыми ногами по дорожке. Если мелкий влажный песок, как приятно ступать по мягкой прохладе, если гладкая глина, гладкостью льда, должно быть, откликнется в душе, новогодней елкой на катке, разноцветными фонариками. Острый камушек подколет середку подошвы, стерню напомнит — идешь в жаркий полдень, ступню немного набок ставя, чтоб не обколоться. Ветерок если с реки, запах осоки, влагу несет, ручка грабель становится влажной, ладонь не скользит, дерево чувствует ладонь. А если ветерок сейчас с дороги, полынь обязательно принесет, запах пыли, бензина — концентрат многих причин и следствий. А звуки независимы от прочесывания травы граблями. Ты гребешь, продираешься сквозь густые, влажные травы, вычесываешь то это, то другое. А трактор в поле тарахтит себе, а электричка прогремит мостом, а то вдруг с каким-то приседающим серебристым звуком вспорет синее пространство над тобой реактивный самолет. Вот солнце вышло, лопатка чувствует ласковое прикосновение; пространство перед глазами видится резче, отрывистей, обрывок газеты с заголовком «На родине Чернышевского» — у каждого в душе есть доля Рахметова, как бант на голове девочки, доля, украшающая нас немного. Полуистлевший фитиль на зубьях грабель зацепился — коптилка в землянке вспомнилась. Рыбья кость — пленный немец-«язык», подавившийся костью, когда ел руками со следами еще веревок, озираясь, жадно запихивая в рот еду. Кусок шлака — работа истопником в котельной подсобного хозяйства в тридцатые годы еще, когда перебрался в город, жил впроголодь, писал стихи под гул насосов, ночуя в той же котельной на теплых бойлерах. Страница письма, вымоченная дождями, с приставшим сором, землей: «Если до седьмого не приедешь, то я…» Продираются железные зубья по листве, влажным травам, путаются, запутываются, отступают назад, опять вперед, вновь, взмахнув, погружаются… «Если до седьмого не приедешь, то я…» Пасьянс предметов и движений, времен и тишины — как ни раскладывай его, обязательно сойдется и мощным усилием вытолкнет из глубины наносов сладкой истомы миг, счастье, бесконечное где-то эхо его… Словно опять, взявшись за руки, бегут братаны с зеленого косогора, чтобы враз всем троим оттолкнуться и броситься в светлые воды речки Быстровки…

Младший, Иван, — техник-строитель, уже давно оторванный ломоть. Как исчез с горизонта лет двадцать — тридцать назад — только слухи изредка доходят. Братск вроде строил, потом на БАМе оказался, дамбой море где-то перегораживал, потом на АЭС его занесло. Впрочем, из-за пьянок нигде не задерживался. Непутевая жизнь его раньше времени свела в могилу мать. Один раз заезжал, правда, уже с явными признаками алкогольной деградации, — просил денег. Полковник не дал, сказал, чтобы впредь в таком виде не появлялся, — не пустит.

Старший брат — геолог. Защитился перед самой войной, занимался поисками стратегического сырья, во время войны был оставлен при НИИ. После войны они поддерживали отношения, одно время имели даже общую дачу с участком. Но разглядел потом полковник, что старший брат не только не имеет тех жизненных масштабов, которыми отмечены с войны вернувшиеся, но еще и насмехается в душе над этими укрупненными масштабами. В мирной жизни они-де наивны, мешают достичь настоящего успеха. Сам старший вгрызался в послевоенную жизнь с такой яростью, с такой слепотой, что никогда не забывал в свой список научных работ (сотни две там было, из них десятка полтора самого высокого ранга), так вот, старший, Петр, ни разу не забыл в этот список включить самую мелкую, захудалую — листок какой-нибудь реферативный, в котором с десяток соавторов было. Услышал однажды полковник невзначай разговор Петра с женой:

— Ты бы, Петр, сказал брату: пусть горбыль с военного склада выпишет, полковник все же.

— Да неудобно, и так…

— Участок твой, да и дача в основном из твоего кармана, не так, что ли?

— Да так-то оно так, но брат все же, может сам догадаться…

Полковник догадался, привез горбыль. Но уже приглядывался с каждым днем все пристальнее, прислушивался с каждым днем все грустнее.

— У нас в НИИ, как и везде, — любил рассказывать брат, — как и везде — болото, но в нашем хоть что-то поймать можно — перспективы, не зевай только!

И не зевал. Поиски стратегического сырья давно оставил, стал заниматься чистой наукой — тектоникой. Там, оказывается, еще с тридцатых годов шел спор между фиксистами и мобилистами, рассказывал брат полковнику. В чистую науку погрузившись, он чувствовал себя как рыба в воде, быстро шел в гору, кого-то отпихивал, кого-то попросту топтал. Но главное, в том давнем споре фиксистов с мобилистами поддерживал тех, кого надо — по обстоятельствам. Вначале — мобилистов, потом фиксистов. Тут-то и попятился полковник — и от доли в даче отказался, и от денег, что взамен предлагали. На письма не отвечал, к телефону не подходил — отстали… Ну а младший брат, Иван, по тому, как много лет вестей не подавал, пить не бросил. «Вот так-то, — думалось и раньше не раз уже полковнику — еще тогда, идущему гулкими коридорами академии, где до блеска натерты полы, где стрельчатые окна до того высоки, что, кажется, хранят в себе солнце, даже спрятавшееся за тучу, а часовые при входе — в сапогах, отражающих зимнее солнце этих высоких окон, — вот и есть братья, — думалось, когда шел вот так подтянутым строевым, — и вроде бы и нет братьев».