Юрий Тешкин - Полковник

Пахнет дымком костров, на которых сжигают прошлогодний бурьян, пахнет зеленью, масляной краской, стружкой от новых заборов. Бодрящий, весенний крепкий запах зарождающейся юной жизни. За фигурно-решетчатым забором, от которого у полковника возникло ощущение таблицы умножения, две нарядные девочки вертели в воздухе веревку. А третья, раскрасневшаяся вся, скакала в ней и вслух считала: «…Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…» В теплом солнечном дне детский звонкий голос был словно полнокровный пульс этой зазаборной жизни… «Двадцать восемь, двадцать девять…» — считал полковник вместе с ней.

На самом краю дачного поселка около невесть как оставшегося ветхого домика на лавочке сидел старик в белом хлопчатобумажном костюме, брезентовых туфлях, только что обновленных зубным порошком и от этого синевато-влажных еще. Полковник присел отдохнуть.

— Мне уже много лет… — сказал старик. — Я трех жен пережил… Это ведь тоже нелегкое дело. — Старик посмотрел на полковника: — У меня-то живет уже квартирант, а то бы я вам сдал комнату… Да, а так у меня уже третий год живет один пенсионер. Да… хороший человек. Мы с ним хорошо живем. Чайку попьем, спать ляжем в передней. Или радио слушаем, или разговоры ведем, про политику или про что еще… хорошо… не скучно. Я ему земли дал немножко, он картошку посадил. Вот сейчас он в лес ушел, в восемь ушел, до сих пор нет. А я кашу гречневую сварил, придет — будем обедать… Я вот в больнице был с неделю, так он сам оставался — ничего. За курочками присмотрит, кошек покормит. Он кошек не любит. А сейчас в город-то поедет — грибов, варенья наварил, не увезти. На всю зиму, да-а… Зима-то долгая… А на следующий год опять приедет… К себе, правда, ни разу не позвал, хотя бы раз просто так позвал, не-е… Я бы, может, и не поехал, да-а… Тут в том году туристы ночевали, пустил я, так они уже два письма прислали: «Будете в городе — заходите, худо-бедно, а встретим». А как же… А этот — ни разу, да-а… А мне умирать скоро, да-а…

— Да живите, — сказал полковник, невнимательно прикидывая, на сколько он будет помоложе словоохотливого деда.

— Да я бы пожил еще… что ж, пожить-то можно, я живу хорошо… Брата вот недавно похоронил.

— Сколько брату было? — спрашивал полковник. — Еще-то кто остался?

— Брату-то? Брату было девяносто, а еще сестра двоюродная в Воронеже, да-а… тяжело это. Дочь придет, когда уберет хоть у меня, вот у меня и чисто. Иногда и полы вымоет. Дочь не забывает. А жены все до шестидесяти только доживали. Почему, и сам не знаю… Все трое вместе лежат, у меня оградка там хорошая. Покрашена. Там и у меня есть местечко в оградке. У меня все хорошо. Место там хорошее, солнечное, оградка хорошая, покрашена, цветочки, да-а… хорошо…

— Хорошо-с, — сказал полковник, — ну, всего, — и торопливо зашагал на станцию.

На обратном пути в булочной купил для Нины Андреевны ее любимых конфет — батончиков. Сам полковник предпочитает вприкуску и чтоб твердый сахар был мелко поколот острыми щипчиками. У Нины Андреевны есть такие щипчики. Она загодя для него специально накалывает целую сахарницу.

И вот сидят пьют чай на кухне. Слышат, как в комнате Лариска весело переговаривается в раскрытое окно с соседским мальчиком Валериком:

— А я, когда захочу, у меня на голове появится неспадимая корона!

— А я — вожак черных атласных коней!

— А я — белых!

— А я — Сивка-бурка, а по отчеству Буян!

— А я — Конек-горбунок по фамилии Златогривый!

— А я…

— А вторая фамилия…

— А я от злого хозяина убежала.

— А я на ночь мышкой превращаюсь, а днем я — конь, вожак всех черных атласных коней, все мне подчиняются, я всех главней!

— Нет, я главней, — Лариска запрыгала на кровати так, что та отчетливо заскрипела, — кровать моя стоит, — громко распевала Лариска, — стоит, стоит, и небо синее — и сердится, из солнца град идет во сне, и кони дикие — по всем дворам, но можно их поймать, вот так! Я, я — главней!

— А знаешь, Лариска, — крикнул Валерик, — за сараем опять сожгли ночью кошку. Ту, которая на тигра похожа.

— А-а-а… — зарыдала Лариска, и Нина Андреевна, чертыхнувшись, побежала в комнату, окно захлопнула.

Но Лариска все плакала, плакала, и полковник со стаканом чая пошел к ней:

— Хочешь, я тебе расскажу сказку про… ну, скажем, про крота, а?

— Про какого такого еще крота-а-а…

— Про слепого.

— Про какого такого еще слепого…

— А вот про какого. Слушаешь?

— Ага-а…

Так и шло время. От Раи писем не было. Сперва ждал, считал дни, недели, месяцы… Потом понял, что дочь неизбежно взрослеет, не успел, уходит, становится все более недосягаемой…

А Рая сначала хотела написать письмо. Она же обещала. Но ведь тот, кому придется писать письмо ей, оказался таким умным… таким старым… больным… даже жаль его как-то. А главное, слишком уж какой-то выразительный, чтоб вот так безоговорочно принять его с первого раза — вот, мол, мой отец, и точка! Вот если б это была какая-нибудь прекрасная книга — подарок отца, чтобы, прочитав, поставить на полку и всегда знать — тут она…

С первого раза не поступив в МГУ на факультет журналистики, она не пала духом. Той же осенью подала заявление в школу журналистики при районной газете и, окончив ее за год, успешно выдержала конкурс на журфак.

Учеба в университете захватила полностью, лекции, семинары, секция настольного тенниса, где рост (в отца) и реактивность (в мать) сразу дали неплохие результаты. Театры, выставки. Кроме этого, очень много читала стихов, пробовала сама писать.

Первая газетная практика была в Ульяновске. Все нравилось ей — город, Волга, люди. От переизбытка чувств, оттого, что все получалось как надо — первые репортажи, очерки, статьи, — от ощущения радости бытия ей хотелось сделать близким что-то хорошее. Из близких — мама, баба Вера, подруга Таня. Решила откладывать гонорары, чтобы близких прокатить по Волге на теплоходе. Поэтому питалась в основном хлебом и салатами. Скопила. В Москву вернувшись, купила билеты на теплоход до Астрахани и обратно. Провезла близких по Волге, с двойным теперь как бы восхищением — и за себя, и за них.

Через год на практику поехала в Кировскую область, в самую глубинку, в районную газету. Редактором газеты был Николай Сергеевич Кравцов, которого за небольшой рост и подвижность звали просто Коля. Ему было уже за тридцать, женат, сын подрастает, через год обещан перевод в областную газету. Николай Сергеевич по первым же Раиным материалам увидел, что толк может быть, стал всячески поддерживать ее, несколько материалов направил в областную газету, где они и были напечатаны. Но был, с его точки зрения, у Раи большой недостаток — страсть автора все время выпирала из того трафарета, из которого все же не должен выходить любой газетный материал. Трафарет конечно же не догма, позволяет и метафору к месту, и бойкий диалог, и даже просторечие к месту. Но у Раи страсть все больше и больше попирала даже в принципе трафареты. Особенно после того, как съездила в командировку в одну отдаленную деревеньку. Тут с ней, конечно, что-то непонятное произошло. Страсть страстью, но когда пожила она в этой деревеньке, все в ней уж как-то слишком резко переменилось. Лицо изменилось, голос, глаза. А что мог Коля Кравцов? Ничего. Его же через год берут в областную газету. Вот на этой почве у них и состоялся разговор. О том, что все равно придется писать по трафарету, как все, то, что нужно.