Юрий Тешкин - Полковник

В общем, все пошло по-старому. И еще года два так жили. То ругались, когда я добирался до дому или не добирался — ночевал у Круглова в общежитии. То мирились, и она меня отмывала, отчищала, утром к завтраку будила. Я ее ведь жалел всегда, всегда из ресторана что-нибудь да везу ей, помню, то цыпленка табака, то антрекот какой-нибудь заверну в газетку. Шляпу, бывало, потеряю, руки все в кровь собью, а цыпленка табака довезу. Раздумаешься о ней, и так, бывало, жаль ее, бедную, — ну до слез. Ну и возьмешь ей что-нибудь, в салфетку завернешь. Это ее всегда трогало, вернее, она от этого быстрее отходила, переставала ругаться и начинала меня в порядок приводить, воды там ночью подаст или еще что.

Но потом мне все тяжелее становилось отходить от пьянок. Возраст уже к тридцати приближался, давал знать. И вот однажды мы с Кругловым (похмелиться было не на что) взяли зимнее мое пальто и поехали на толкучку. Пальто было совсем новое, в магазине стоило сто восемьдесят рублей. Воротник — серый каракуль. Нравилось мне пальто. И Вале нравилось. Мне еще и потому не хотелось его продавать, что оно ей нравилось. Но ведь делать-то было нечего, трясло нас с похмелья так сильно, что надо было ехать на толкучку. Завернули мы тогда пальто мое в газету и поехали. На толкучке Круглов, накинув пальто на себя поверх плаща, так как дело весной было, пошел, а я в сторонке стоял. Решили за него рублей сто взять, все ж оно сто восемьдесят стоило. Но никто почему-то больше двадцати пяти рублей за него нам не давал. Потом один мужик хотел дать сороковку, но мы ему чем-то показались подозрительными, потребовал паспорт показать. Не ехать же обратно за паспортом через весь город, да и выпить хотелось поскорее, во рту все пересохло! Так за двадцать пять и отдали и в тот же вечер и пропили. Потом костюм ушел таким же макаром. Меня ведь к тому времени уже выгнали из шахтстроя, так что денег совсем не было. В общем, когда однажды Валя заглянула в шкаф, она так и ахнула. Ведь я уже и за ее вещички принялся. Конечно же был большой скандал, конечно ж Круглова — на порог ни ногой! А мне — кончать раз и навсегда. Вот на каких условиях помирились мы. А меня она заперла и с моими документами поехала куда-то на работу меня устраивать. И устроила! Вот жена!! Работа была разъездная и сначала мне даже нравилась. Я по месяцу не бывал в Караганде, дружков прежних по месяцу не видел. И в командировках в первое время не пил вовсе. Как-то люди всё новые вокруг, да и на колесах — мы ж с холодильниками по всей стране разъезжали. Ну а потом, естественно, как-то освоился на новом месте, что-то раз обмыли, другой… ну и пошло. И пошло, пошло… да еще как пошло-то! На колесах — оно еще и лучше. Там, в этих холодильниках, такие комбинаторы оказались — всему в два счета научили: где что взять подешевле, где продать подороже. В общем, деньги всегда были. И ведь что главное — все равно не хватало! Я, помню, заявление написал, чтобы зарплату жене переводили, а мне бы одни командировочные давали, так ведь все равно не помогло — пил в долг, а когда возвращался, все равно приходилось отдавать. Ну что сказать, еще год так-то, наверное, прошел, и Валя ушла от меня. К другому. Вот так…

А вообще-то, наверное, правильно сделала, что же жизнь свою калечить, она же еще молодая была. И все-таки трудно мне было это перенести. Я ее любил. Я как раз ехал из Петрозаводска. Недели три ее не видел, соскучился, даже букет на вокзале подвернулся — купил. Взбежал одним махом три ступенечки — у нас же первый этаж — и я в квартире, а там записка: так, мол, и так — нам надо расстаться, я так больше не могу, уезжаю с одним хорошим человеком в Пермь. Если будешь высылать на воспитание дочери — хорошо, а если нет — то и так не пропадем, обойдемся. Меня все это так ошеломило. До этого у нас и разговора не было о том, чтобы разойтись из-за моих пьянок. И вот на тебе! Я даже думаю, поставь она вопрос ребром, я бы, может быть, действительно бросил пить. Потому что, повторяю, любил ее очень. А «Пермь» — слово потом с год не мог слышать. Как услышу, так все во мне и оборвется. Хотя она в Перми той немного нажила. Через некоторое время, узнал я, вернулась к матери в деревню одна. Даже письмо мне потом присылала: давай, мол, опять сойдемся, чего меж своими не бывает, дочь ведь у нас как-никак. Но только я к этому времени уже перегорел. Напиши она мне такое письмо не через год, а через месяц, я бы ей все простил. А через год — не-е, не мог. Я ее любил. Я даже целый год в кино не ходил, чтобы случайно не увидеть там историю, похожую на нашу. Вот до чего уж дошло. До того я это все ярко себе представлять начал, как у нее, у моей жены, значит, теперь все с этим другим происходит, что говорят они друг другу при этом, ну, в общем, все как представишь, как схватишься за голову — ой-е-ей! — как огнем охваченная голова становится. И если срочно не напиться до бессознательности — не знаю, что б и было тогда. Вот тут-то я уж стал пить по-настоящему, до этого цветочки были, а теперь ягодки. Квартиру сменил, не мог в той. В другой дом перебрался, на пятый этаж. Друзья у меня теперь завелись самые разнообразные, но, конечно, все — «выпить не любят». И пропил я с ними все, что мог. В квартире один спальный мешок остался да раскладушка. Да на балконе в ящике вместо цветов лук рос, так что закусить всегда было чем. Ключ от квартиры теперь всегда перед дверью под ковриком лежал. Чтобы всегда ко мне войти можно было. Ну и шли. И Круглов, и другие, и те, кого вообще в первый раз видел. Проснешься, а в комнате неизвестные лица, черт знает откуда, как, чего? А-а-а, думаешь, ладно, главное ведь — выпить, а уж потом разберемся — что и к чему. Некоторые с женщинами приходили, кто на час-другой, а кто и на ночь. Иногда приду, а у меня изнутри закрыто, стучусь — не пускают. Это в собственную-то квартиру! Так я как в таких случаях приспособился — вылезу на крышу, повисну на карнизе и прыгаю к себе на балкон. Карниз — беда — далеко выступал, можно было запросто промахнуться. Ну, пьяный, пьяный, а соображаешь и начнешь раскачиваться туда-сюда, и — гопля-ля, да и угадаешь к себе на балкон. В общем, я ни разу не промахнулся. Ну а на балконе у меня спальник был, заберешься в него, даже в комнату не выходя, и — гуд бай… Вот так… да… ну что ж… Да, а меня уже выгнали из ремконторы, я после холодильников туда устроился, но проработал немного, месяца полтора-два. Запил по-черному, когда Валя меня покинула. Уже стал и одеколончик пробовать, но по-настоящему еще не втянулся. Все ж не совсем я еще опустился, подрабатывал изредка на разгрузке вагонов, станция-то рядом. Иногда я запирался, никого к себе не пускал. Когда были деньги, покупал несколько бутылок водки и запирался.

Я одну бутылку обязательно привязывал на веревку и спускал со своего балкона вниз на соседний подо мною. Когда водка кончалась, я всегда мог вытянуть свой энзэ за веревочку и с удовольствием выпить. Там подо мною жила одна молодая женщина, так что я был спокоен — бутылка будет в сохранности, как найденная. Звали ее Тамара Гезий. Были у нее правильные черты лица, Софи Лорен напоминала. Были большие зеленые глаза. Был у нее всегда очень острый гастрит — она только молоко пила. И к ней ходил очень хороший непьющий парень — Володя Кондаков. Они должны были вот-вот пожениться. Так что за свою бутылку я вдвойне был спокоен. Да, а еще эта Гезий любила классическую музыку. И вот они ее часами слушали с Володей Кондаковым. А я пьяный лежу обычно на балконе, на звезды гляжу и слушаю тоже. У меня с этой Гезий что-то вроде дружбы со временем появилось. Вова Кондаков ничего не имел против, он вообще был очень положительный парень, я радовался за них. Не курил, не пил, всегда рубль займет, если пропадаешь. Ну так вот — я даже разработал целую сигнализацию стуков по батарее парового отопления. «Здравствуй!» — «Как дела?» — «Хлеб есть?» — и так далее. «Поставь какую-нибудь пластинку», — было. «Спокойной ночи», — было. В общем, целый разговор можно было вести. Наше перестукивание всегда очень удивляло моих собутыльников. Они прямо-таки приходили в изумление. Тем более их поражала сама Гезий, когда я придумывал какой-нибудь повод, чтоб показалась она сама…