Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Быстрей, быстрее, суки! — из одного лишь страха и потребности поскорей очутиться в укрытии, за железной стеной вагонеток, за высокой бетонной плитой, и голос его, то и дело срываясь, звучит по-детски тонко и просительно.

Умеряя прыть сердца, он чувствовал себя нисколько не сильнее всех этих людей, ощущал свою малость, слепоту, беззащитность, может, даже острей, чем они, отупевшие от неподвижности плена, от побоев и голода, ощущал свою с ними мучительную нераздельность. Ему было жалко себя: во всех этих пленных увидел то страшное, во что уже начал превращаться он сам. Оружие в руках и броник на плечах были только бессмысленной, изнурительной ношей. Он старел на бегу с каждым новым далеким, осязаемым пятками вздрогом земли.

Припустив, затрусил наравне с грязно-розовым пуховиком, с черной гривой до плеч, с круглым задом в обтерханных темных рейтузах и только тут и вспомнил о той девушке, которую ребята поставили на круг, и он ничего не смог сделать, сломался… Но из того, что эта, в розовом, могла оказаться той девушкой, теперь уже не следовало ничего. Со всем человеческим, что он мог попытаться сделать для нее, Артем навсегда опоздал, и теперь они оба были лишь головами бегущего стада, и вся его тоска по ней, пропащей, вся вина перед ней давно уж значили не больше, чем на бойне. Он даже имени ее не знал. Белоснежкой прозвали скоты…

Промеж железных стен вагонов кучились, вытягивались в длинную колонну пацаны; стонали, пластались, хромали, скакали на одной ноге, повиснув на плечах собратьев, раненые; чумазые, как запеченная в золе картошка, руки баюкали родные автоматы, уложенные поперек груди; закопченные лица под касками были так же, казалось, бледны и отжаты усталостью, как и лица заложников.

— Гражданских вперед! — Богун тараном двигался меж рельсовых путей, заставляя бойцов расступаться и жаться к вагонам. — Де бiлi прапори у них?.. Седой, Седой, подтягивай своих! Пойдешь замыкающим. Не спеши, аккуратно, мы без вас не уйдем, переползайте аккуратно вдоль забора. Боксер! Шаман! Ко мне! Ставлю задачу. Скотiв цих розбирайте по першим трьом взводам. Iдем пiд прикриттям вагонiв. I лiворуч вiд насипу — повзводно, перебежками. Джохар, ты вперед со своими. Огонь по нам с флангов — залегание елочкой. Злiва буде яруга — тiкаем туди. Им зараз не до нас, их зараз з пiвночi Лихно почне довбати.

— А Эверест?! — прожгло Джохара — всем телом подался к комбату, вонзив в него бешеный взгляд. — Как крысам бежать предлагаешь?! Пацанов своих кинуть, которые там?! Лишь бы только самим под замес не попасть?! Мы фланг откроем, фланг! Они же через шахту на курган пройдут, как по проспекту! А дальше в тыл нам, в тыл!

— Я не предлагаю — приказываю, — по складам, как дебилу, отчеканил Богун, продавливающе глядя на дрожащего от бешенства Джохара. — Я сказал: я своих пацанов под горой класть не буду. Хочешь в рай, моджахед, так иди, Рэмбо, делай, замыкай на себе провода. Но если хлопцев за собой потянешь — весь рожок тебе в спину всажу.

— Да я сам тебя кончу сейчас! — рванул Джохар свой автомат и едва не упер его дулом в живот Богуна.

— Давай… стреляй! — Богун неотрывно смотрел Джохару в глаза, что-то самое сильное в нем разрывая. — Смотри, только в штаны не навали.

— Стопэ, Джохар, стопэ! — зачастили Боксер и Шаман заполошно.

— Да пустите его, — с беспредельным презрением бросил Богун, улыбаясь глазами. — Пусть берет под себя батальон. Пусть ведет вас, як стадо на бойню. Согласны?!.

В засверкавшей дали на закате нагоняющим время товарным составом прокатились сплошные, обвальные взрывы, пресекая все крики, рычанье, грызню.

— Лихно по кургану работает! — крикнул Богун. — Колонна, движение! Пленных вперед! Давайте, хлопцы, живо! Проскочим, поки наши их довбають! З цих клiщiв тiльки вирвемся, а там буде видно, куди нам — на ту висоту або в степ! Пошли, пошли, пошли! Бог нам допомагае!

И все сорвались, словно в каждом стрельнула пружина, погнали бойцов меж железных, глухих, нескончаемых изгородей. С каким-то близоруким, радостным бесстыдством поползли, потащили усталые стоны и жалобы поднятых раненых, зная только одно: убегают от смерти, хотя первые тысячи невесомых шагов — ей навстречу.

Артем давно уж потерял из виду розоватый пуховик и теперь толкал в спину высокого, носатого, худого мужика, похожего на д'Артаньяна двести лет спустя. Замешанный в стадо заложников, не верил и не чувствовал, что те способны послужить живым щитом: в заложниках не было жизни. Снаряды, ложившиеся впереди, были слепы, а эти вот люди казались не весящими ничего, сквозь них проходили и взгляды, и зачаточный солнечный свет, все ткани их тела давно уже переродились, стали квелыми, полупрозрачными, так что можно и пальцем проткнуть, не то что осколком и пулей.

«Да мы уже их всех убили. И тех на кургане, и всех в этом городе. Как можно защититься мертвыми от мертвых? Они нас убьют лишь за то, что мы живы, а они — уже нет, — просверкнула в мозгу совершенно безумная, но как будто и самая близкая, очевидная мысль. — Ведь жизни от нас нет. Жизни от нас нет». Он не то что подумал, а прямо увидел вот это, и так близко, так неотвратимо, словно голову стиснуло обручем, а опухшие веки зацепило крючками, не давая ему ни зажмуриться, ни отвернуться.

Ему стало страшно… ну то есть страшнее, чем обычно, чем всегда, не от нуля, а от привычной минусовой отметки страха, стало страшно до точки замерзания крови. Это был страх не близкого взрыва, от которого можно закрыться руками, и даже не сужденного осколка, от которого не увернуться, а надвигающейся справедливости, неотвратимости всего, что с ними сделают, вступающей в свои права болезни, как если б они занесли сюда споры какой-то всесильной инфекции, разбили капсулу и не успели вовремя сбежать.

Бесконечный тупик оборвался, впереди завиднелся затопленный обвальным громыханием простор, и обнажившиеся парные пути потянулись по мощной щебенчатой насыпи, по уже бесприютной равнинной земле, забирая все круче и круче налево. Передние бойцы присели у обрыва в поднебесную сталеплавильную, грохочущую пустоту, сигнально вскинув руки в тактических перчатках, и все передовое стадо с пастухами тоже встало.

— Фагот, Фагот! Чё, как там?! — задышал Джохар в рацию, все такой же свободный и резкий, с огневыми глазами, но сейчас Порываю впервые показавшийся жалким — со всей своей хищной сноровкой, во всем победительном великолепии.

«Теперь-то зачем играют в войнушку? Зачем приседают, сигналят, глаза напрягают, все чувства? Ведь дело не том, кто быстрей и ловчей, а в том, что от нас жизни нет». Такими бессмысленными показались все эти резкие командные слова и отработанные точные движения, такими нелепыми, жалкими, как если бы смотрел на цирковых медведей и собак, которых так долго шпыняли и мучили, что они научились и бить в барабан, и баранку крутить, и всему, чего зверю в природе не нужно.