Сергей Самсонов - Держаться за землю

Но как только в Джохаровой рации захрипело: «Все чисто», — и передние кинулись в чистую степь, и туда же, как скот, побежали и пленные, Порывай вмиг почуял потребность и необходимость делать все, как они, как учили, повторяя те самые цирковые движения, что вработались в мышцы и кровь. И как только, толкая своего д́ Артаньяна, очутился в грохочущем беспределье равнины, сердце тотчас подпрыгнуло к горлу и забилось, как рыба.

Увлекаемый массой своих и чужих, он бежал так томительно долго, что уже и взмолился, чтобы рядом рвануло и попадали все. Никуда он как будто бы и не смотрел, видя только блестящие рельсы, передние спины да шершавую блекло-зеленую смазь полосы отчуждения, даже вот и старался никуда не глядеть, как если бы по-детски верил, что если не посмотришь на враждебное, то и оно тебя не различит. Но, перед тем как рухнуть на живот, он все-таки увидел громадные висячие клубы коричневого праха над курганом и тотчас же новые огненно-черные выбухи, и страшно это было, как разорванный на множество соцветий, неистово длящийся ядерный взрыв. «Да остался ли там кто живой?» — прижимаясь всем телом к колючему щебню, подумал он тут же. Казалось, и гору саму сейчас раскидает разрывами, сровняет с землей, как песочный кулич. «Неужто всё? Неужто бежать уже не от кого? И в атаку идти уже незачем? Неужели и вправду никого из нас тут — и меня! — не убьют?» — с недоверчивой, хлипко-зачаточной радостью спрашивал он, по команде Джохара поднявшись и гоня по железке табун мертволицых людей.

На второй перебежке почудилось, что огромные огненные кочаны вырастают уже не на плоской вершине горы, а порядком левей от нее, то есть ближе к железке, вдоль которой бежал батальон. Но что вообще он мог увидеть сквозь эту разбухающую пылевую кашу, готовую перевалить и за железку? На видимом пространстве, отделяющем их от кургана, не рвалось ничего, ни один черно-огненный куст-великан не взметнулся на плоской травянистой земле между этой расплывшейся, распыленной горою и насыпью, и они забирали левей и левей от кургана, подчиняясь изгибу железки, с каждым шагом, рывком расширяя пространство нетронутой, разве только гудящей и дрожащей земли.

«Меня не убьют, — не то молился, не то спрашивал, не то внушал себе Артем, щемяще чувствуя вокруг себя слепую, беспреградную, незаживающую пустоту, которую так быстро прожигает любой кусок горячего металла, и надо десять, двадцать километров воздуха, чтобы он наконец-то ослаб на излете. — Меня нельзя убить — я же так хорошо понял все, что мы делаем тут. Я еще никого не убил, если только случайно, не видя, по команде работать по вспышкам, и уже никого не убью, не хочу убивать, чтоб за это потом не убили меня. Нет, меня не убьют — я же только что понял, как люблю этот воздух, деревья, траву, солнце, небо… и все. Нельзя убить меня всего, со всем, что я чувствую, понял, меня, которого так любит мать… и ранить нельзя… нельзя ничего у меня оторвать — как же я покажусь тогда маме и зачем мне тогда будет жить? Мне нужно все, особенно глаза, особенно руки, особенно ноги, особенно… ну, в общем, член… и особенно все».

Горячил сам себя этой страстной мольбой и неистовым самовнушением, подгоняя тычками своего д’Артаньяна и ту, в грязно-розовом пуховике, круглозадую бабу… нет, девушку, может, ту, его девушку, и Артему — сейчас! — захотелось заглянуть ей в лицо, и даже будто загадал, что если девушка окажется той самой, ее лицо — еще лицом, хотя бы проблеском того лица, а не надутой гноем грелкой, то тогда он и вправду спасется.

А когда по команде толкнул ее в спину и упал рядом с ней, испугался загаданного: ну не может ведь сбыться — всех они уже замордовали, и окажется страшной как смерть… Но не вытерпел и посмотрел: сквозь черную волосяную паутину блеснул косящий, как у лошади, одичалый от боли, живой, теплый глаз. И Артем тотчас понял: она! То ее удивительно чистое, до всего, до «Тайфуна», лицо проступило сквозь это, заплывшее, не могущее что-либо выразить или хоть передернуться, дрогнуть. Ни собачьей мольбы, ни надежды, ни ужаса не было в этих глазах — только необходимость подняться опять и бежать, надрываясь. Так смотрят втоптанные в землю у обочины полевые цветы, еще пытаясь распрямиться, но так поверилось Артему на мгновение в возможность залечить, проявить, воскресить то лицо… И поднялся рывком, побежал, держась как можно ближе к Белоснежке, как если б не за ним, во всем виновным, а за нею кто-то по-матерински следил.

И вот уже приглох обвальный грохот, как будто бы и вовсе оборвался, и остался один только мутно-коричневый прах да достигшая даже железки тошнотворная сладкая гарь, наждаком обдиравшая горло. Всего только в сотне шагов скакали похожие на облака зеленые кроны спасительного перелеска, и плоская земля перед деревьями зовуще прогибалась, западала: сюда! сюда! катитесь! нырните, забейтесь, замрите во мне!.. И сквозь гарь вездесущей взрывчатки, сквозь тяжелую, вязкую горечь оседающей пыли Артем уже как будто различал живительно-чистые запахи росной травы, рассветной свежести, незнаемых цветов…

«Меня не убьют, не убьют…» — летел, чтоб упасть в травяное, цветочное море заодно с этой бывшей и будущей девушкой, вырастая, ликуя, становясь великаном и маленьким мальчиком, ничего уже не понимающим и виновным лишь в краже конфет и убийстве жуков.

«Меня не убьют, не убьют…» — не чувствуя веса, земли под ногами, увидел, как Фагот и Шило покатились под уклон, и туда же, в овраг, стали сыпаться первые пленные, не выпускавшие из рук своих теперь уже не нужных белых тряпок… Всё! И, поверив, сказав, крикнув сердцем вот это последнее, невозможное «всё!», как в ответ, как в насмешку, услышал прорезающий небо тягучий металлический звук. Чуя это томительно долгое приближение как бы подкошенно падающих огромных шелестящих тростников, он толкнул под откос свою девушку и с разорванным сердцем полетел на овражное дно.

Это был всего миг, но разросшийся для Порывая в огромный период, в который ожидание чего-то непосильного ни телу, ни уму спеклось с непониманием: как он может быть жив, почему продолжает все видеть и чувствовать? Уже летя в зеленую растительную пропасть, он видел встающие и опадающие фонтаны земли и огня, подкошенные и валящиеся с высоты деревья, бегущих и катящихся людей, что не были уже ни пленными, ни воинами батальона… Вкогтившаяся боль рывками выдирала сердце из груди, и Артем, уж безжалобно расставаясь с сознанием, становился лишь этой овражной травой, равнодушно хлеставшей и коловшей его, лишь коричневой глиной и рыжим песком, лишь одной мировой постоянной — земным тяготением, — а потом наконец-то закончилось все.

Убитых у Лютова не было. За все время штурма лишь восемь «трехсотых», но ответный огонь с украинского севера мог сейчас безобразно подпортить статистику. Молот крови в башке отсчитал предполагаемое опытом количество минут, и вся масса людей и захваченных ими дальнобойных машин, управляемая его волей, по цепи захлебнулась огнем, заворочалась и поползла, покатилась с кургана на юг. А верней, разделилась, потому что сволочь под уклон семитонные гаубицы за такое ничтожное время они не могли и почти половиной пришлось в подгоняющем страхе пожертвовать.