Сергей Самсонов - Держаться за землю

Он, казалось, и вовсе не думал, что делать и как, а был руководим какой-то внешней силой, непонятной ему самому и уже не нуждавшейся ни в каком понимании, и оттого-то все его команды были так быстры, единственно верны и согласованы друг с другом, как движения ног на бегу.

Своим огнем он вырвал он у укропов не только клочья мяса и железа, но и необходимое время — огромного значения минуты, — пока они трясли контуженными головами и перезагружали навигаторы.

— Повторяй, брат, прошу, повторяй! По тринадцать — ноль восемь!.. А попал, бля, попал! Два горят! — кричал ему с невидимой Изотовки Егор, чьи бойцы из окопов переднего края мелкозубо покусывали скорпионьи-ползучую массу украинских «коробочек», остановленную артналетом с Горбатой Могилы.

Там, отсюда неслышимые и невидимые за большими кострами, просверкивали выстрелами ПТУРСы, прокалывали фиолетовую тьму багряные иголки возрожденных музейных ПТР, этих вот бронебойных пищалей образца 41-го года, тонко жалили «мухи», «вампиры», и Лютов знал, что уж не меньше половины танков обездвижены, не обязательно подорваны на кормовой боеукладке, превращены в бессмысленные груды лома, но потеряли лопнувшие гусеницы; другим разворотило моторные отсеки, разбило триплексы и поглушило экипажи, и ребятам Егора теперь уже можно подползти к ним поближе и вручную добить этих раненых, ослепленных «слонов». Надо было добавить с кургана еще, и тогда егорята облепят их, как муравьи, окуная стволы автоматов в раскрытые люки и кидая вовнутрь лимонки, «дымы» и шутихи…

— Повторяй, брат, прошу!

— Не могу, Го́ра, всё! Затыкают меня! Ухожу! Потерпи! Счас насыплю им сзади! Есть, есть чем! На холмы, на холмы вышел — нет?!

— Вышел, да! Но меня жмут к земле!..

Механический счетчик в башке заглушил братов крик, и начал Лютов гнать своих с кургана:

— Бросаем все! Вниз! Жалко, да! Железки жалеть — себя пожалеть не успеем!

Покатились по южному склону; украинские пленные сами ломанулись за ними, и даже позабытый всеми раненый майор попытался подняться, не стесняясь кричать, но упал, закапканенный болью в ноге, и его подхватили свои.

Единым табуном сбежали в балку, и Лютов, живо оглядевшись, увидел смутные фигуры, связанные ношами. Это были волокшие раненых парни Кривчени, и вот уже Лютов узнал Предыбайло и братьев Шалимовых.

— К дырке, к дырке пошли! — крикнул он. — Прижимаемся к левому склону!.. Ты чё, Петюня, гуманистом стал? — Поддел украинский флажок на плече того раненого, которого старший Шалимов тащил на себе. — Давай-давай, Христос прощал и нам велел укропов выносить.

Тот молча ощерился, и сердце Лютова захолонуло от тревожного чувства родства, тоскливой нежности к Шалимову и всем своим бойцам, которых он привел сюда, не в силах ни сберечь их до единого, ни удержать от озверения, поскольку и в самом нем человек наполовину был в шерсти. Так волк-вожак в своем матером совершенстве все же чувствует страх одиночества, неизбежного, если не сможет уберечь свою стаю от голода, холода и смертельных врагов.

Он даже успел обжечься стыдом за ту наивно-безотчетную надежду, которую внушал бойцам одним своим присутствием, и тотчас же услышал шелестящий посвист в воздухе… «Подвел их, подвел! Сдал по рублю на живодерню, как собак!» — завыл он, словно и не слыша, как превращает этот вой в обычный крик «Ложись!». И полтораста человек легли по дну, как кости домино. Прикрывая и будто бы отогревая друг друга телами, поневоле приняв в свою сцепку и раненых, недобитых укропов.

Какие-то секунды Лютов еще слышал ничтожные паузы между разрывами, но вот уж балку захлестнула сплошная грохочущая темнота, под слепыми толчками которой нельзя было не только шевельнуть или крикнуть, но и даже вздохнуть. Вся громада кургана как будто просеивалась сквозь бешено ходящее туда-сюда, трясущееся сито, проседала, крошилась, разламывалась и, казалось, сейчас целиком оползет и осыплется, запечатает балку, погребет под своей мертвой тяжестью.

Лютов не был уверен, что это вполне невозможно… И не сразу почуял и поверил, что кончилось, — долго, долго поверить не мог, потому что весь воздух, никуда не девавшийся и свободный от воя и грохота, был заполнен все тем же ожиданием взрыва и выверта всей земли наизнанку. Но вот его тело само ворохнулось, ссыпая со спины нападавшие комья, и, приподнявшись, он увидел и нащупал беззвучно шевелящихся и дышащих бойцов. В переполнившем голову звоне все ясней различал их тупые, изумленно ослепшие лица и никого не узнавал, потому что все были до капли похожи выражением непонимания, на каком они свете. В бескровные щетинистые лица въелась черная земля, к которой они по-сыновнему прижимались щекой и всем телом, а теперь вот, живые, горячечно ощупывали друг друга и себя, спеша увериться, что живы, невредимы.

Кто-то пялился внутрь себя, ни к кому не тянулся и не чувствовал прикосновений; кто-то трясся от неудержимого смеха, навсегда ли, на время ли повредившись в рассудке; кто-то щерился или беззвучно кричал от вкогтившейся боли, и Лютов слышал эти крики не запечатанными наглухо ушами, а как будто бы всем своим телом, слышал так же отчетливо, как себя самого, ибо не было в мире, кроме общего боя за жизнь, ничего, что могло бы еще так сроднить его со всеми этими людьми.

Пробираясь в глубь балки, он видел вырванные клочьями матерчатые каски, бронежилеты, рукава, штанины, мокревшие от крови тампоны и бинты и, не имея времени на сожаление, решал, что делать дальше: ползти ли к дырке, чтоб уйти под землю, или срочно бросаться на запад, забираясь в укра́инский тыл. И запрашивал Дона, Кирьяна и Хрома по рации, и те задыхавшейся скороговоркой отвечали ему об убитых и раненых: тяжелых насчиталась в общей сложности двенадцать человек, да еще и укропов — с полдюжины.

— Витя! Витя! — кричали ему. — «Тайфун» уходит с шахты! По железке! Смотрите за железкой! Выдвигаемся к вам!..

— По железке на десять часов! — впился в уши крик Хрома.

С крокодильим проворством вскарабкался по пологому склону и, укрывшись в широкой промоине, приложился к биноклю. По загибающейся к югу насыпи грязно-серой цепочкой бежали, спотыкались и падали… те, кого на железке не должно было быть. В руках белели тряпки: «Не стреляйте!» Прикрываясь вот этой цепочкой и насыпью, перебегали взводы добровольцев в знакомой Лютову до крапин светлой «цифре».

— Суки, суки, суки!.. — стравил под давлением Хром, с прерывистым, повизгивающим хрипом лупя кулаком по земле через каждое слово. — А мы их жалеем, на горбу их из боя выносим! Людское видим в них! Кричат же как люди! Вон, воин лежит: «Мне ногу не отрежут? В то мамка заругает». Глядишь на него: человек! А смотришь туда вон: обратно не люди! Нет, только мочить. Зубами до самой души доходить. Иначе не поймут, не почувствуют… Ну, чё ты, сука, смотришь на меня?! Давай, блядь, выбирай, чего тебе отрезать!.. Не слышу ответа! Жить хочешь, да?! А чё ты, блядь, тогда сюда приперся?! За родину, блядь, воевать?! А как ты, блядь, воюешь за нее?! Иди посмотри на своих, за кого ты воюешь. Давай я с вами точно так же буду воевать! Пойдешь передо мною под пули? Не хочешь?! Не надо?! А они, блядь, хотят?!. Нет, ты посмотри, посмотри…