Сергей Самсонов - Держаться за землю

Он представлял себе работу «ураганов» не умозрительно, конечно, но по тому, что эти «ураганы» делали с разбитым в мусор Кумачовом, с точки зрения бога, хозяина реактивных машин, и приложить их действие к себе — да еще и в открытой степи — никогда не трудился: зачем?

Перебегавший в середине батальонной колонны, он увидел, как насыпь стала черным и огненным лесом без малейших просветов жилой пустоты. А еще через миг показалось, что он только сейчас и проснулся, верней, проснулось нечто сжавшееся и не желающее погибать живое, уже не помнящее, что оно — комбат, украинец, Богун.

Понятие о боли было первым, что пришло сразу следом за ужасом пробуждения к жизни и какое-то время оставалось единственной связью того, чем он стал, с тем, кем был. Пытаясь вырваться из-под чего твердого, сыпучего, причинявшего боль во всем теле, и особенно в правой ноге, заелозил, задергался и куда-то на брюхе пополз, видя только клубящийся мрак и дыша едкой горечью.

По сути, вся жизнь Богуна и была историей сильной физической боли и борьбою за власть делать больно другим. Ему выкручивали руки и подвешивали за руки на крюк, его били током, поднося к голым пяткам электрические провода, ему прижигали соски и живот сигаретами, пыряли ножами, стреляли охотничьей дробью и пулями, и сейчас было чувство, словно жахнули в ногу картечью.

Чуя страх и потребность продвигаться быстрее, он пополз уже на четвереньках, подгоняемый болью, озираясь и видя сквозь пыль неподвижно лежащих, извивающихся червяками и ползущих куда-то, как он, пацанов, их разодранные до кричащего мяса, размозженные руки и ноги, их побросанные автоматы, пулеметы, разгрузки, винтовки, лепестками и клочьями вскрытые каски — на уцелевших головах и сорванные вместе с черепными крышками, под которыми пусто, как в выброшенной на помойку консервной жестянке… Видел что-то бесформенное вместо стесанных лиц, подбородков, носов, разбросанные всюду лепехи и куски спирально изогнувшегося, рваного и ноздреватого металла, пернатые хвосты взорвавшихся снарядов, огромные воронки с месивом песка, волосатых корней, грязных тряпок и еще чего-то не имевшего названия…

Что-то длинное, твердое, вроде коряги волочилось за ним, не пускало, застряв в куче щебня, и он, рванувшись в попытке подняться, выдрал из-под земли это что-то, на ощупь оказавшееся автоматом, неотрывной, важнейшей и теперь уж ненужной, мешающей частью его существа… но немедля нашел ей применение новое — пригодится теперь как костыль.

Он никого не узнавал и не чувствовал боли за всех этих неузнаваемых людей и своей командирской вины перед ними. Все, чего он хотел, — это выбраться с шевелящейся свалки растерзанного, бессловесно мычащего мяса, с полосы отчуждения от себя самого, отделиться от этой прилипчивой немощи, ощутить, что он сам еще силах идти и бежать.

Чем-то чутким в себе он услышал, что вокруг него с места срываются и бегут врассыпную живые, и, подхваченный силой табунного чувства, с горячо всколыхнувшейся болью в ноге припустил что есть мочи туда, куда, ему казалось, бежало большинство. Спотыкаясь, хромая, обрываясь в воронки, люди падали и оставались лежать, раздавленные тяжестью усталости и боли, которая была уже сильнее страха смерти. Земля, казалось, зыбилась, растягиваясь там и собираясь в складки здесь, накатывая под ноги предательскими кочками и разверзаясь перед носом ямами-могилами, меняла перспективу, врала о расстояниях, как будто поворачивалась вкруг невидимой оси, накренялась, толкая их, пришлых, на верную смерть.

Убегающих к яру было много, десятки, и можно было попытаться криком стянуть их к себе, сколотить из них силу, уложить их цепочкой вдоль насыпи, но он, Богун, был выхолощен страхом и чувством неизбежности всего, что происходит с его уже не -батальоном. Во рту, в гортани, в легких все спеклось, и он чувствовал, что у него даже голоса нет. Его никто не видел и не узнавал.

Все сильнее хромая, побежал и поехал по овражному склону, застревая, цепляясь одеждой за какие-то ветки и сучья, продираясь сквозь гибкий лозняк, сквозь матерый бурьян и колючий татарник, проломился, упал на песчаное дно, от макушки до пяток исхлестанный, исколотый, искусанный, изодранный всею этой растительной прорвой, как будто не желающей скрывать его в себе.

Вокруг копошились с десяток бойцов, а сверху, перевертываясь на лету, проламываясь с треском сквозь кусты, катились все новые. Их руки и ноги тряслись, остриженные головы подергивались, глаза же расширились так, словно готовились увидеть что-то ослепительное, чего нельзя не то что постигнуть умом, но и вытерпеть. «На смерть, как на солнце, во все глаза не поглядишь», — полыхнули в башке его чьи-то слова.

Насыпалось еще с десятка два таких: половина уже без оружия, разве что при гранатах-ножах, остальные еще с автоматами — как обезумевшие упряжные лошади с обломками оглобель. Одни бежали дальше, другие валились без сил. Богун узнал Бабая, Пряника, Чуму, Снегиря, Черепаху, Борзого — и опять не почуял ни боли, ни стыда, ни вины перед ними, ничего, кроме радости неодиночества.

— Хлопцi, не кидайте, хлопцi, зачекайте! — взмолился кто-то раненый из зарослей бурьяна пронзительно тонким, срывающимся, по-детски всхлипывающим голосом.

— Ты это, ты!.. — вцепился кто-то в руку Богуна, дрожа всем телом, как обваренный. — Прорезался, жив! Смотри, что ты сделал! Ты! Ты!.. Куда нас привел?! Прошли под прикрытием, все, бля, прошли! — Чернявый взводный Дума вонзил в Богуна кровяной, какой-то ненавидяще-любующийся взгляд. — Где твой батальон?! Вот он, весь батальон! Сто пацанов как веником, а ты!.. «Тайфун», бля, «Тайфун»! А дунуло — нет, бля, «Тайфуна!»

— Замовкни! — рявкнул Пряник. — Судити його хочеш? Так нам всiм i так Судний день! Йти треба! Вниз! Поженуться за нами чи як? Що думаеш, Батя?

Услышав, что ждут его слова, быть может, уже и команды, Богун ощутил, как в нем распускается сила, хотя бы зачаток, подобие той, что была, и крикнул осиплым, каким-то уж слишком своим, подделанным под прежний властный голосом:

— Вниз! Вниз давай! Жваво! — как будто мог придумать и выкрикнуть что-то другое, как будто без его приказа никто бы не сделал единственное, последнее возможное, чего хотели все: скорей, скорей забиться в глубь оврага, в непроглядную гущу репьев и крапивы.

— Не жени! Не жени! — заканючил Хорек, тоже раненный в ногу и никак не могущий угнаться за Пряником, на которого он опирался.

А поверху злорадными припадками уже перекатывалась автоматная дробь — добить, доклевать, дотерзать ополоумевших от ужаса подранков, половина которых не могут бежать, а другие шарахаются, как скотина в горящем хлеву.

Казалось, сила ненависти, выстраданной власти несет за ними сепаров вдогон. Казалось, что это идут великаны, один шаг которых как десять твоих. Казалось, автоматные их очереди не встречают преград и протягиваются за тобой словно длинные щупальца. И вот грохотнуло так близко, стегнуло так остро, что Богун ощутил себя как под обломным дождем, когда укрываться и негде и поздно.