Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Лихо, стой! Лихо ты, Лихо, ну! — кричал в это время ликующим голосом Дума, как будто уходя под воду, захлебываясь и выныривая снова, тянясь просиявшим лицом и подползая на коленях к смуглому цыганистому ополченцу. — Ну, кто?! Посмотри! Хоть раз на меня посмотри, брат, прошу!.. Житомир, ну! Учебка! Отдельный наш десантный батальон! Улитка ушел с автоматом… чморили его страшно… а мы с тобой за ним, лежали снег кусали, молились: «Пронеси»! Патроны ушли. А ты научил его, падлу: скажи, мол, что в нужник пошел с автоматом и магазин в парашу уронил. И проканало — на «губу» нас!.. Ну, кто?! Дума! «Моя милая на крыше ухватилась за трубу…»!

— Ну, Дума ты, да. Узнал — дальше что? Опять «брат, не надо»?! «Не мочи»? «Как червяк буду жить, как собака»?

— Брат… мы ж с тобой там… — И сам подавился от смеха.

— Там, там… Было, Дума. Присягу давали на верность народу. А здесь, сейчас другое есть. Совсем другое, сука! Сюда пришел и делал все, что делал, — что, ту присягу исполнял? Приказали, послали? По велению сердца пришел, добровольно! Тот Дума там остался — этого не знаю…

— Брат, это братская война! Не нужная никому!

— Сейчас только понял, когда уже смерть?

— Да, да! Ну оступился я… вот как сказать, не знаю даже… тварь я, да! Судимый я, сидел… вот так и покатилось… Куда меня возьмут? Кому я нужен — судимость за разбой?!. Да разве перед смертью жизнь свою расскажешь?! А тут я уже был… ну, псих, не псих, а как бы помраченный! Пошел я, сам пошел: я ж только это и умею — на курок нажимать!.. Я все признаю — что на мне, то на мне! Но я прошу тебя, на них вот смотри, ведь раненые же, Хорек вон, видишь, плачет, к мамке просится, в нем только страх теперь один… Да как ты сам-то с этим будешь жить?!

— А я и так уж третий месяц с этим вот живу! Такого же, как ты, вел в плен и не довел. Вернее, как он вон, Хорек твой… И ничего, живу вот как-то.

— Так чем же ты лучше меня?! Давай тогда делай, вали!.. Я-то лягу сейчас, я-то хуже не стану уже, чем я есть, а тебе еще жить… Ты-то, может, еще и похлеще меня будешь зверь… Убивали вас, мучили, да!.. Так теперь, значит, ты будешь зверствовать, так теперь, значит, ты уже кровушки всласть насосешься?! Вот твоя, значит, правда, да, сепар?! Вот он, твой русский мир?! Богородица кровью зальется?.. Давай! Ну! Кончай меня, потрох!

Лицо Сеньки Лихо передернула судорога, и он ударил Думу в ухо кулаком, свалил его набок с колен, напрыгнул молотить, но тот в него вцепился, и склубились — рычали, давили, крутили друг друга жгутом, едва ли не грызлись, как псы, как тогда на Бур-маше с Шалимовым-старшим, когда он, Лихо, того пленного у стенки положил, и автомат забытый терся между ними, как будто бы и не было его. А Хорек, наконец-то поймавший свою закипевшую голову, все скулил, все молил:

— Хвати-ит, люди-и!.. Люди вы! Люди же! Люди! Лю-юди-и!.. — Все лицо его было один сплошной крик, вмещающий в себя намного больше, чем слова, — сиротское прошение и обещание любви, готовность к ней и невозможность обходиться без нее, ее беззащитную слабость и последнюю истину, — но кажется, никто его уже не слышал…

Богун не видел, как его враги растаскивают Думу с Лихо, молотят их обоих кулаками, чтоб обмякли, и сами чуть не плачут от нелепости происходящего и совершенного уже непонимания, что делать с пленными и с собственными душами. Он не видел, как сепары бьют, упирают тупыми, ослепшими лицами в землю всех последних бойцов батальона, вяжут их, подымают, а потом вдруг услышал отдаленно знакомый хруст и лязг под собой и ощутил себя лежащим мордой вниз на чем-то плоском, подымавшемся и опускавшемся, как на волнах. И снова увидел в упор кровяные, налитые покорным ожиданием глаза живого Думы. Потом почуял попирающую силу — это кто-то держал на его спине ногу, и нутро Богуна опалила бесстыдная радость за такое живое и непроходящее ощущение твердой подошвы у себя на хребтине.

Перебегавшим в голове «Тайфуна» хлопцам, равно как их «живым щитам», досталось больше всех. Рванувшие к оврагу, искавшие гражданских ополченцы натыкались на трупы напа́давших в яр и бросались на стоны непонятно кого. Заложники и их мучители лежали рядом, порою сцепившись друг с другом в падении, так что и не понять, кто мычит, а кто мертв, свой ли или чужой. Спеченная с землею кровь испятнала и тех и других. Побитый пылью камуфляж бойцов и загрязневшие обноски пленных, их чумазые лица и руки сливались в одно — живые и мертвые, свои и чужие казались широко разбросанными кусками одного великанского тела, пожитками, спасенными из одного погорелого дома.

Боль за своих не успевала сменяться справедливым равнодушием и даже отвращением к чужим. Боль за своих не признавала рубежа, как несомые ветром семянки не признают запретных зон и полос отчуждения, а застенчиво-чистые полевые цветы принимаются и на развалинах, и на мусорных свалках.

Командир санитарного взвода Жигулин с позывным Живодер увидел женщину в кустах чертополоха, изодранную розовую куртку, высокие крепкие ноги, березово белевшие сквозь дыры разорванных рейтуз. Метнувшись к ней, споткнулся об укропа, которого он не увидел в упор, сливавшегося с зеленью, с песком своим наконец пригодившимся пятнистым маскировочным окрасом. Упал на колени над женщиной, пощупал пульс на шее, просиял и осторожно повернул к себе лицом. Разбитое, заплывшее, с мучительным оскалом, оно еще просвечивало прежней красотой, и у Жигулина сдвоило сердце.

— С этим что?! — крикнул он, смахнув с щеки девчонки суетливых муравьев, не находя осколочных ранений и видя признаки ушиба мозга с кровоизлиянием.

— Ребра вырвало слева! — ответили ему. — Сердце видно! Доходит!

— «Мешок» сюда давай! — велел Живодер.

Разжал девчонке зубы и, вытянув захваченный язык, засунул ей в рот указательный палец в стерильной перчатке, протолкнул до упора и зашуровал, прочищая забившуюся носоглотку от слизи.

До войны Живодер был врачом РПГ на «Марии-Глубокой» и видел в каждом раненом, своем или чужом, как будто все того же пострадавшего в забое горняка — человека, который так быстро превращается в труп, что думать о чем-либо, кроме венесекции и трахеотомии, нельзя, да и собственно думать нет времени. В глазах его с любого раненого как будто сползали все наружные покровы, военная сбруя и форма с нашитыми трезубцами и флагами республики — какие уж тут могут быть покровы, когда удары сердца становятся видны? Из раненых выпаривались вера, убеждения, и даже прежние дела от человека отставали, как отпаренная грязь, и оставалось только то, с чем он родился. Жигулин научился укрываться от разрывов и стрелять, навидался родных кумачовских руин и убитых людей, но все его невидимые угрызения, кошмары во сне и морщины на лбу, как прежде, относились к области «не вытянул», а не к вопросу «пожалеть или оставить умирать?». Его настоящая жизнь начиналась в тот миг, когда ненавидеть уже невозможно, а прощать уже как бы и некого, и Петька Шалимов однажды признался, что он Живодеру завидует.