Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Так куда ж их прогнали? Кого окружили?

— Ну знаешь, я не командир. Говорят, отогнали. Но там у них такие установки, что все равно до нас прекрасно достают. Но теперь уж пореже намного. Мужики наши вышли и взяли огонь на себя. Но главное, блокаду сняли, слышишь? Это точно. Шоссе освободили — и с юга, и с востока въезды в город. Помощь, помощь пошла понемногу. Теперь у нас и танки, и техника какая-то крутая. А главное, лекарства. Ты жить-то собрался опять, а где бы ты был без этих лекарств? Еще неизвестно, чего бы надумал. Антибиотики нужны. Кардиотоники, дыхательные эти самые… Врачи хорошие, но без лекарств… Продукты опять же, хлеб, хлеб! Конвой вроде как из России! Границу наши, что ли, взяли. Быть может, хоть детишек понемногу вывозить начнут… врачи-добровольцы в Россию… А может быть, с Киевом договорятся — туда… Там все условия, там медицина — наша ей в подметки… — И голос ее окреп в осторожном напоре и тотчас же дрогнул от страха спугнуть ожидаемое, казавшееся невозможным и вдруг пообещанное.

Каждый день для нее начинался с мольбы: допусти их сюда, дай забрать нас отсюда, спаси, — с такого же упорного, как автономная работа его, мизгиревского, тела, не желающего умирать, самовнушения, что жизнь не может, не имеет права отобрать у нее и второго ребенка, что Бог не может допустить, что сын ее не будет жить. И ведь знала же, видела: никакой справедливости, никто не взвешивает слезы на весах, никто не сбережет ей этого — за ту! Бог молчит, никому не является, жизнь — это бешеная курица, ей все равно, кого склевать… Но не молиться не могла, как и сердце Вадима не могло не работать под разбитыми ребрами и все неосязаемые железы — не вырабатывать защитные ферменты, пока он сам, как представлялось, умирал.

— Значит, правильно я подыхать-то раздумал, — сказал он, жалко улыбаясь. — А то бы помер вот, а тут такие новости…

Не мог сказать «Бог даст» ни с какой интонацией, не мог сказать: Бог тебя видит, «врачи без границ» доберутся, расчистят дорогу сюда… как в том детском рассказе о спасении девочки с рыбьей косточкой в горле. Кому ее ребенок, на хрен, нужен?..

Но его-то, его, мизгиревская, жизнь оказалась нужна, этой самой Татьяне — нужна. Тут любой человек, даже враг, неправдиво и необъяснимо мог сделаться нужен. Как в наивных рассказах советского детства, как в мучительном и безотрадном завете распятого — всех любить и прощать.

Она докормила его и ушла. Что с сыном ее? Куда его ранило, как? Вдруг что-то отнято непоправимо, наотрез? Вдруг уже невозможно заживить и срастить? А ему нужно все — чтобы видеть и слышать, пить, вбирать, губкой впитывать все, из чего собран мир, чтоб расти на бегу, наяву и во сне, перемахивать через заборы и взлетать над землей на суку самодельной тарзанки, чтоб осязать босыми пятками прохладную траву, обжигаться крапивой и ссаживать удивительно чистую кожу на локтях и коленках, а потом ковырять боевые болячки, сколупывая зачерствевшую корочку, под которой бледнеет розоватый рубец, что потом без следа зарастет новой кожей… А как вылечить душу? Объяснить вопрошающим детским глазам, где сестра, куда и кто ее забрал, почему навсегда?

И новый ток любви и боли промыл мизгиревскую душу, и захотелось плакать от бессилия помочь и от сознания, что сам он, в общем-то, счастливый человек и даже если б умер, то умер бы счастливым человеком — утонул бы свободно, зная, что его сын невредим и неприкосновенен, не боясь за него, оставляя расти… Умереть ему было бы легче, чем многим тут остаться жить.

От этой мысли он почувствовал сильнейшее желание пошевелиться, зашарил по матрацу онемелыми, как будто потрошеными руками, попытался напружиться, упереться, толкнуться и смог приподнять только голову, повернул ее вправо, на свет.

Этаж был вроде цокольный, окно зарешечено, свет — молочная сыворотка, а не солнце, но глаза словно чем-то промыли или даже прорезали заново. С замиранием первого раза посмотрел он на жадную, буйную, торжествующе сочную придомовую зелень, что растет только ради случайного взгляда ребенка или прикованного к койке старика. Все ее фитильки, перья, сабельки, жилы, кормящиеся вечными живительными соками земли. Ни стекла, ни решетки между ним и вот этой бессмертной однолетней травой как будто уже не было.

Иссушенная солнцем степная земля уступала лопате, как камень. Штык входил на полпальца, откалывал мелкое крошево и оставлял на серой тверди глянцевитый черный след.

Занявшие Крутов курган «космонавты» окапывались с лихорадочным остервенением, подгоняемые непрерывным ожиданием нового шороха украинских снарядов и каждую минуту готовые попадать в свои начатые, глубиной по колено окопы. Слух у всех уже так обострился, что никто не сбивался со взятого темпа и тем более уж не валился в окопчик плашмя, когда воздушный шорох проходил далеко в стороне или когда очередной гостинец пробуравливал воздух высоко над курганом — так сказать, не касаясь шерсти на голове. Раньше слышали кровлю, породу, о которую кости стирали, а теперь — бесконечное изжелта-синее, мертвым зноем дышавшее небо.

Копали уж вторые сутки: одни — окопы для себя, другие — братские могилы для укропов. Перевозить тех в город не было возможности, вот и сволакивали в ямы и присыпали их землей, пока, распухнув на жаре, не завоняли. «Вот так и к самим смерть придет, пока их всех перехороним, — ворчал двужильный маленький Рыбак. — Самим закапываться, этих прибирать — никакого здоровья не хватит. Не то что руки до крови́, а и лопату по держак сотрешь. Это же не земля — наказание. Убивали их — мучились, и убили — опять же от них, уже мертвых, страдаем, наказанье за них в виде них же несем».

Убитых ошкуривали: снимали с них длинные броники с защитой для паха, поясные подсумки, разгрузки с нерастрелянными магазинами, уцелевшие рации, каски с прямоугольными защитными очками… все, что могло помочь живым и чего ополченцам позарез не хватало. Не брезговали сухпайком и сигаретами, с нескрываемой жалостью и вожделением смотрели на добротные высокие ботинки. Мобильники опять же брали, а в них эсэмэски от родных и любимых — человек уже мертв, а они, мать-жена, заклинали: «Возвращайся», «Живи!»

Никто уже не вглядывался в лица мертвых со сложным чувством отвращения, любопытства и страха. Все мертвые лица слились для Петра в одно землисто-бледное, бесформенное, тестяное пятно, хотя порою различал на нем, едином, какое-то придурочно-счастливое и даже будто бы восторженное выражение — не боли, не ужаса, не плаксивой ребяческой жалобы, а такое, как если бы в самый миг смерти увидел человек какой-то ослепительный свет, что-то огромное и сильное, как солнце, да так и застыл зачарованный.