Сергей Самсонов - Держаться за землю

Теперь его сын был единственным, что роднило Петра с этой силой, со всем этим огромным, так чудно́ и разумно устроенным миром.

— А день какой сегодня, мужики? — спросил Предыбайло, отдыхиваясь.

— Жаркий — какой!

— А еще? Ну, какой? Сам подумай. Август. Какое?

— Чё, воскресенье, что ли? Да! Ну, с Днем шахтера, братья. Дожили… Слышь, комбат. День шахтера! Может, мы его как-то… ну это… отметим.

— Обязательно отметим, — ответил Лютов. — Нам вон кулек конфеток с чаем передали. Каждому по «батончику»… Шалимов, — встал над Петькой, — в город со мной поедешь?

— В честь чего это?

— Так в честь в Дня шахтера. Своих навестишь. Егор сказал, эти приехать должны — «врачи без границ», сумасшедшая помощь. Детей заберут, кого смогут.

— Сегодня? — дрогнул сердцем.

— Сегодня, да. Если каких-то форс-мажоров не случится. И ты, Валек, давай. Снимаю вас с позиций. Наметилось у нас тут что-то вроде режима тишины. И в город надо срочно — разбирушка намечается.

— Чего за разбирушка?

— А с нашими освободителями, с казаками. С Курпеем ихним, атаманом. Пошли, пошли — чего стоите?.. Ведут себя неправильно — считай, как оккупанты. Продукты зажимают, по домам барахлишко прихватывают. Холодильники тащат, дебилы. Такие неприятные эксцессы. Вплоть до попыток близкого знакомства с девушкой без всяких романтических условностей. Ну вот и надо им, таким, пока не поздно, объяснить, что если они в том же духе продолжат, то сами в холодильниках отправятся до дому.

— Да как же это… Вроде за одно…

— Да нет, брат, за разное. Вы всё вон из укров пытаетесь вымучить: зачем они сюда приперлись и за что воюют? Так есть которые ни за свободу Украины, а за свободу от себя. Им тут кровью, как медом, намазано. Ну вот и среди нас такие есть. Которые не за Донбасс, а чтобы холодильник… у старухи. За такую свободу, когда все уже можно. Вот за эту свободу никакой уже крови не жалко — ни своей, ни тем более чужой. И главное, каждый из нас таким может стать.

— А ты-то сам, Вить?

— А я и подавно, я первый. Держите меня семеро, момент не пропустите. Я ведь, когда кого-то режу, знаете, что чувствую? По глазам вижу, Петя, что знаешь. Сво-бо-ду. Вот эту самую свободу. Беспредельную. Ведь нигде ее больше, такую, ни в чем не найдешь.

Лютов первым залез на броню, остальные — за ним, и поперли на двух бэтээрах и джипе, подымая горячую пыль, и Петро вдруг с тоскливым, недоуменным ужасом подумал, что никем, кроме как ополченцем, он себя уже не представляет и как будто бы и не желает никакой другой жизни. Вот только вчера он видел наползающую на курган коричневую мглу — это шли украинские танки. Большие трубы ПТУРСов на треногах выметывали пламя лисьими хвостами; наводчики, приникшие к прицелам, походили не то на безумных маркшейдеров, не то на сумасшедших кинооператоров, готовых снимать и снимать невиданную красоту. Снаряды танков рвали землю вдоль по линии окопов, опрокидывая буревыми волнами треноги, погребая наводчиков хлесткими осыпями, как метлою сметая в окопы массивные брустверы, как железной лопатой прибивая к земле ополченскую цепь, опуская ее на колени, заставляя застыть, как в мольбе о пощаде, устремленной не ввысь, а в нутро материнской земли.

И Петька сжимался в комок, чуял рядом с собою точно так же садившегося, приникавшего к стенке окопа Валька, ловил слова отрывистых команд и подымался, стрелял по бегущим и падающим смутно-серым фигуркам между лаково-черных дымов, видел просверки собственных трассеров, отмечавших остаток патронов в рожке, и отчетливо слышал пережевывающий лязг и свинячий визг гусениц на передних катках, словно прямо под ним запустили скребковый конвейер, и укра́инский танк полз по склону наверх, как голодный комбайн по забою, пропуская железную цепь сквозь урчащее брюхо и подтягивая сам себя вот под этой цепи, срывая, хапая зубцами и уминая под живот отгрызенную землю, — и все это, почти неуловимое, разрозненное, как будто безо всякого усилия ума и воли фокусировалось у него в котелке.

Он слышал стрельбу мужиков и их ликующие матерные крики, когда они в кого-то попадали, а уж тем более гранатой в «бээмпэшку» или в танк, и чувствовал, что, мимо воли, из нутра его рвется такой же ликующий крик. Восторг единения окатывал сердце: он был не один перед всей этой массой чужого железа, непрерывно палящей и хотящей втолочь его в землю, и Валек не один, и никто не один.

Во всей его теперешней военной жизни была облегчающая простота, что обреталась только здесь и лишь в звериной правоте убийства, и он словно вправду хотел воевать только ради того, чтобы эту простую свободу у него не забрали…

Вклещился в скобу — так дернулся вдруг бэтээр.

— С брони! — услышал Лютова, и тотчас в лицо, в грудь, в живот ударила горячая и твердая, как дерево, волна… левее от них, где-то метрах в пяти, фонтаном всплеснула земля, и Валек покачнулся, как тряпочный.

— Валек! — Петро поймал за шиворот, рванул на себя, не давая свалиться мешком… скатился на землю, вскочил, стащил брата вниз, принял на руки, пугаясь, показалось, уже бесповоротной успокоенности во всем его теле. — Вале-о-ок!

Затряс, заглядывая в уплывающие, уже начавшие тускнеть и пристывать глаза, в белеющее братово лицо с недоуменно-виноватой, как будто бы приклеенной улыбкой, со страхом узнавая придурочно-счастливое, гадающее это выражение, которое столько раз видел на лицах других… Отпустил, уложил головой к колесу бэтээра, ощупывал дрожащими руками, отыскивая рану. Смотал с приклада жгут, перехватил Валькову руку выше локтя и тянул, пока кровь не перестала хлюпать в рукаве, отжатом насухо. Других ранений не было. Вот только котелок встряхнуло страшно.

Рядом с ними долбили залегшие между колесами и пригибавшиеся за броней свои, перекатывались, топотали… рвали землю гранатные выстрелы из АГС… Раза три прижимался к земле и к Вальку, закрывая его от возможного охлеста, замирал, норовя достучаться до его зарешеченного одинокого сердца своим.

Стрельба покатилась к посадке, из которой по ним и стреляли, приглохла, поредела и с новой силой затрещала уже там, вдали, за полем.

Рыбак и Предыбайло присели рядом с Петькой и орали:

— Куда его?! Что?!. Перемирие, бля, перемирие!

Валек вдруг застонал, его мутило.

— Живой, боец! Живой! И все! И отставить! Живой! — говорил Петька с ним в полный голос, уложив его на бок и поддерживая ему голову, вбирая терпкий кислый запах рвоты. — Блюй, Валек, не стесняйся! А помнишь, как в поход пошли и ты все конфеты сожрал в одно рыло, а потом шоколадом блевал? Мать опозорил, свиненок! Тогда опозорил — сейчас хоть ее пожалей!

Трясло с такой силой, что мозг, казалось, выскочит сейчас из черепушки, как формовой кусок желе из консервной жестянки, но котелок был цел, еще не вскрыт, и оттого Вальку хотелось выблевать не содержимое желудка, а содержание столь прочной головы. То вдруг начинало крутить вокруг всех трех осей, то шурупом вворачивать в крышу, на которой лежал, и то ли броня была слишком прочна, то ли сам он, шуруп, никуда не годился, и эта пыточная коловерть все продолжалась.