Владислав Артемов - Император

Бубенцов стал как-то чуть более занят собой. Ему нравилось казаться оригинальным. Он теперь очень любил поразить собеседника парадоксальными суждениями, сыпал остротами направо и налево. Обладая умом живым, острым и поверхностным, умел блеснуть, привлечь к себе внимание. Две артистки из новеньких, Таня и Аня, большие подружки, крепко поругались из-за него. Бубенцов, когда ему рассказали, как рабочие сцены разнимали ссору за кулисами, очень развеселился, прищёлкнул пальцами, засмеялся. И весь день после этого ходил, что-то напевая, посвистывая. Настроение его в этот период жизни было большей частью превосходным! Чужая похвала, на которую он прежде едва обращал внимание, теперь буквально окрыляла его.

Все эти черты были присущи Ерофею и прежде. Да и кому из смертных они не свойственны? Все тщеславны! Но от продолжительного восхваления, от постоянного успеха, от нахлынувших гонораров, от постоянного совершенствования в неожиданном таланте, от всего этого приятного раздражения — в нём начала стремительно развиваться та внутренняя болезнь гордости, которая живёт в каждом человеке. Гордость! Он охотно давал советы. Перебивал чужую речь: «А вот послушайте, что я вам скажу...» По-дружески вмешиваясь в чужие дела, начинал свои монологи так: «а вот я придерживаюсь правила...» или: «если вы спросите меня, то я...» и тому подобных слов, ясно показывающих, что человек более говорит о себе, чем занят проблемами ближнего.

Два-три раза довольно грубо прикрикнув на совершенно незнакомых людей, Бубенцов обнаружил вдруг, что люди ничуть не обижаются. По-видимому, здесь важнее всего было ощущение того законного превосходства, которое приходит к человеку, наделённому славой и деньгами. И, чувствуя это, Ерофей Тимофеевич уже нарочно педалировал, играл тембром, добавлял ещё больше властности и презрения в звуки своего голоса.

Как-то без всякой надобности приостановившись у стройки, опустил стекло, поманил пальцем рабочего:

— Слышь, мужик! Принеси-ка мне... вон ту вон доску.

Рабочий, ни слова не говоря, пошёл к трактору, вытащил из-под колеса толстую доску в потёках засохшего бетона. Принёс, держал на весу. Ерошка, прищурившись, оглядывал.

— Поверни той стороной. А так? Нет, не годится. Обратно неси.

И тот, тяжело переступая кирзовыми сапогами, унёс, швырнул обратно в грязь.

Поначалу готовность людей подчиняться приказам удивляла и забавляла, но очень скоро Бубенцов стал принимать это как должное. Может быть, именно в те первые минуты удивления, когда посторонние люди бросались исполнять его распоряжение, Бубенцов впервые опытным путём познал силу и власть человеческого слова. По крайней мере, с тех пор мысль об этом не раз приходила в его голову. И было слишком очевидно, что чем выше человек в людской иерархии, чем большей властью обладает он, тем твёрже звучит его голос и тем больше значит его слово.

2

Двое старых друзей сидели в «Кабачке на Таганке», на привычном своём месте, ожидали третьего. Через час всем троим надлежало быть в ресторане «Парадиз».

— Прежде он не позволял себе опаздывать, — проворчал Бермудес. — Слаб оказался в коленках. Подломила слава.

— Известно, хам.

Напоминание про чужую славу расстроило и озлобило Поросюка.

— Почему на него сыпется? Га? Сыпется и сыпется! Как из рога изобилия! Уж не душу ли свою он продал, будем говорить, дьяволу?

— Я и то думаю, милочка. Такая слава даром не даётся! — поддержал Бермудес. — Да ещё и на пустом месте. Именно как из рога! Изрыгается! Из рога дьявола!

Приятели, кажется, завидовали ему. Оба нынешним утром вернулись из Киева, не выспались в поезде и были сердиты. Поросюк время от времени вытягивал шею, сглатывал слюну, его тошнило.

Поросюк пытался повторить успех Бубенцова. Конечно, размах его деятельности далеко уступал бубенцовскому. Заводя собственный небольшой бизнес по устроению скандалов, Тарас руководствовался теми же ложными соображениями, которые Адольф Шлягер хотя и с трудом, но решительно развенчал в Бубенцове. Тарас перед выступлением напивался как следует. Даже и теперь, перед предстоящим скандалом в «Парадизе», дожидаясь опаздывающего Бубенцова, он выпил уже три или четыре большие рюмки.

Творческая сила его таланта была невелика, потому он целиком полагался не на трезвую и тонкую игру, а на грубую «правду жизни». На натуральность. Если скандалы Бубенцова носили яркий театральный характер, то у Поросюка всё было серым, приземлённым. Иначе говоря — подлинным. Некоторые представления заканчивались бедой. Бывало, Поросюк приходил в театр в бинтах, иногда при этом сильно прихрамывая. Кровь, что проливалась на его скандалах, была кровь настоящая. В подлинности этой заключалась горькая насмешка, ведь кровь дураков ничем не отличается от крови разумных людей. Такая же древняя, живая, бесценная.

Драматическое произведение вызывает катарсис, радость очищения от страстей. Драма же подлинная, житейская только угнетает дух. Бермудес поучаствовал в двух-трёх скандалах, устроенных Поросюком, и больше не ходил туда. Он не любил опасностей, всеми способами избегал их. На последнем концерте, по случаю юбилея предприятия «Фрезер», не сумел уберечься, получил унизительную оплеуху. Оба они — и дородный, чисто выбритый Бермудес, и холёный, упитанный Поросюк со своим брюшком — вызывали раздражение у простолюдинов.

— Натуральность бывает нужна и хороша, — выговаривал Поросюку Бермудес. — Но только не в художественном творчестве. Сравни, как у Бубна бывает. У него всё звенит, сверкает, подносы гремят, хрусталь вдрызг, шторы в лоскуты. А особенный конёк его — зеркала!.. Любо-дорого взглянуть. Люди потом долго вспоминают, смакуют, пытаются повторить. А почему? Потому что искусство, игра!

— Да какая там игра? Коммерция, будем говорить. Шлягер на каскадёров денег не жалеет.

— Не жалеет, это да. Одного клюквенного морса сколько уходит! Но и натуральности хватает. У меня вот что всегда под рукой. — Игорь Бермудес зачерпнул ладонью из бокового кармана пиджака горсть белых костяшек и показал Поросюку. — Зубы! Это выбитые человечьи зубы. С корнями, Тарас. Мне их из платной стоматологии, что на Матросской Тишине, санитарка поставляет, недорого. А кто придумал? Бубен придумал! Я нарочно в пылу драки их подбрасываю на место происшествия. Уборщицы выметают после банкета, ужасаются. Пересказывают близким и соседям. Вот слух-то и пошёл, слава-то и нарастает, гонорары взлетают.

— Халтура. У меня жизненно.

— Когда «жизненно», милочка, — это и есть халтура.

— Ты не прав. А насчёт Бубна могу тебе поклясться хоть могилой Мазепы...

— Коллегам наше с кисточкой! — весело перебил, прокричал издалека Бубенцов, появившись на пороге заведения.