Владислав Артемов - Император

— Где справедливость? — сетовал Бубенцов. — Где учебник геометрии Киселёва?

Качнулся, подхватил со стола кремовый торт, широко размахнулся... Как и было прописано в договоре, мощность скандала составила три балла «по шкале Шлягера». Массовая же драка полагалась с четвёртого балла и выше. Через десять минут в укромной боковой комнатёнке за сценой произошёл расчёт. Кое-как, наскоро отерев руки салфетками, Бубенцов принял гонорар. Длинный, востроносый кассир в очках, то и дело поплёвывая на пальцы, отсчитывал по десять бумажек, передавал стопку толстяку. Тот пересчитывал купюры, перетягивал их аптечной резинкой, передавал Бубенцову. Скрепив очередную пачку, разводил липкие пальцы, совал язык меж фалангами, облизывал перепонки.

— Пару купюрок позвольте, — попросил Бубенцов. — Да-да, вытащите из пачки. В гастроном забежать по пути.

— А то у нас? — предложил толстяк. — Коньячок заготовлен специально. Или вот... Личная моя. — Вытащил из внутреннего кармана пиджака коричневую плоскую бутылку, встряхнул перед лицом Бубенцова. — Желудёвая.

Несмотря на закрытую пробку, в каморке отчётливо и сильно запахло самогоном.

— Народное средство, — на миг отвлёкшись от денег, порекомендовал носатый. — Пузырь лечит.

— Нет, — сказал Бубенцов. — До дому не пью. Принцип такой.

Был уже случай в самом начале карьеры, когда, возвращаясь с гастролей, заснул в машине и таксист обобрал его пьяного. Двести тысяч взял. И вытолкнул возле парка в Сокольниках на обочину.

3

Вывалив вчерашнюю добычу на стол, Бубенцов распотрошил липучие пачки, пересчитал деньги. Затем отправился в угол, к умывальнику. Размышляя о низости человеческой природы, умывал руки. На губах играла горькая усмешка. Разговорчивый толстяк всё-таки при пересчёте утащил пятитысячную купюру.

Послышались невнятные голоса из коридора. Бубенцов бросился к столу, стал сметать бумаги в ящик. Голоса приближались. Вот уже прорезался, задрожал ужасный, козлиный тенор:

Пе-е-сня безу-у-мная ро-оз...

Бубенцов шарил руками по столу, косясь на дверь. Смутная тень, далёкая и бесформенная, приближалась, наливалась темнотою, густела. Загремело уже под самой дверью: «миллион, миллион, миллион...» И вот уже совсем чётко обрисовалась на белом экране стекла знакомая голова шишом, торчащие по бокам волчьи уши. Тень повернулась в профиль, склонилась долгим носом. Песня прервалась. Шлягер снимал перед дверью калоши.

Часть бумаг защемилась, высовывалась наружу. Купюры рассыпались по полу.

— Так-так, — стоя на пороге, грозя указательным пальцем, сказал Шлягер. — Наконец-то взял вас с поличным!

Голос Шлягера при этом был благодушным, даже весёлым.

— Это между делом, — смутившись, объяснил Бубенцов. — Для поддержания формы. Таланту вредно бездействовать.

— Вы обучились врать и выкручиваться. Это хорошо. Перемены произошли. Но должен вам откровенно сказать, вы деградируете. Я ведь помню ваш феноменальный взлёт, первоначальный успех.

— Что ж, — самодовольно усмехнулся Ерошка. — И я не забыл.

— В начале своего поприща вы были искренни. Вот в чём секрет. Вы ненавидели богатых, когда клеймили их. Зависть к чужому богатству снедала вас изнутри, придавала энергии. Теперь вы сами разбогатели и огонь угас.

— Я и теперь ненавижу. Богатых-то.

— А кто жирует в «Парадизе»? На казённые, между прочим, шиши. Чаевые швыряете как подгулявший купчик.

— Это пиар. Поддержание образа.

— Прекратите этот наглый чёс! Мало вам официального дохода, чёрт вас дери? Вот уж поистине нет предела человечьей алчности!

— Дело не в алчности, Адольф, — примирительно сказал Бубенцов. — Не хватает денег. Катастрофически!

— Не хватает денег? Общая жалоба и нищего, и миллиардера. — Шлягер ухмыльнулся, полез в карман, вытащил пятитысячную купюру. — Вот вам, кстати, недостающая сумма.

— Так и это, выходит, твоя работа? — изумился Ерошка. — Ты, гад, всё подстроил?

— Пора заканчивать шпрехклоунады! — сухо сказал Шлягер, снимая с руки часы, кладя их перед собою на стол. — Помните наши беседы? Так вот, рад вам сообщить. Освобождается должность главы Ордынского района...

— Отвянь!

Надо признать, что подобные размолвки в последнее время случались между компаньонами довольно часто. Шлягер всё настойчивее заводил разговоры именно на эту тему, расписывая всяческие выгоды обладания властью.

— Если грамотно провести пиар-кампанию... При вашей-то популярности среди плебса... — Шлягер прищурился, разглядывая лицо Бубенцова. — Избить бы вас хорошенько. Эх, надо было всё-таки напустить на вас учителей. Нужен образ жертвы! Народ любит пострадавших.

— Ты мне, сукин сын, про эту власть уши прозудел. От добра добра не ищут.

Бубенцов отбивался, но не совсем уверенно. В глубине сердца чувствовал, что Шлягер прав. Слава, которая обрушилась на него в начале года, как будто не умалилась. Но всё чаще мучительно ощущал он, как потихонечку слабеет напор всенародного обожания. Это была ещё незаметная постороннему взгляду, но верная убыль. Эту убыль славы чутко подмечают все знаменитости, потому что она чрезвычайно больно ранит их самолюбие.

— Вы анекдот, — тотчас подтвердил его опасения Шлягер. — Но даже самый блестящий анекдот, увы, недолговечен.

— Я презираю политику, — высокомерно заявил Бубенцов. — Недаром сказано: «Власть отвратительна, как зубы брадобрея».

— Вы ещё скажите мне, что «власть должна быть сменяемой», — усмехнулся Шлягер. — Сто лет назад мы бросили эту фразочку, и с тех пор бараны не устают повторять её как самый веский аргумент. В то время как даже идиоту понятно, что настоящая власть должна быть незыблемой!

Адольф говорил и при этом нетерпеливо поглядывал на часы, прислушивался, как будто с минуты на минуту ждал кого-то. И действительно — в дверь постучали. Шлягер сорвался с места.

— Точны, как поезда при Лазаре Кагановиче! — весело произнёс он, впуская посетителя. — Приветствую, уважаемый Пал Нилыч! Давно поджидаем. Милости прошу!

Посетитель вступил в помещение. Вид его показался Бубенцову странным, подозрительным, немного даже потусторонним. Всё в нём было белое, распухшее, как у утопленника. Водянистые глаза выкатывались из-под набрякших век. Синеватые губы шевелились, влажно блестели.

Искал глазами, куда бы присесть...

— Сюда, сюда, сюда... — продолжал суетиться Шлягер, подпихивая гостя к кушетке. — Знакомьтесь, Ерофей Тимофеевич!

— Новое направление для нас, — шепнул он, проходя мимо Ерошки к своему столу. — Перспектива!

Пал Нилыч присел на кушетку, поёрзал. Портфель установил на коленях, как бы прикрываясь. Толстые пальцы перебирали края портфеля. Бледно-розовая краска смущения заливала его лицо. Покашлял, не решаясь начать.