Владислав Артемов - Император

— Хорошо, — помягчел, сдаваясь, Ерошка. — Дверь. А про капремонт и не думай! Забудь!

На следующий же день, пока Бубенцов выступал в клубе электролампового завода, пришли белорусы и вставили стальную дверь. Ещё через день явились молдаване, облепили белой керамической плиткой стену в кухне, над плитою.

— Ну, что скажешь? — спросила Вера. — Хуже стало? Хуже?

Нет, хуже не стало. Вера подловила его как раз в тот момент, когда он, обернувшись после душа полотенцем, с мокрыми растрёпанными волосами стоял босиком посреди ванной. Голый человек гораздо менее способен к сопротивлению, нежели человек одетый, обутый, застёгнутый на все пуговицы.

— В ванной сделают в выходные! Плитку я уже купила. Хуже не будет!

Ерошка понял, что море не успокоится, что так и будет оно накатывать волна за волной, отступать и снова мягко обрушиваться. Полотенце ослабло на его животе, свалилось на пол. Ерошка махнул рукою, сдался без сопротивления.

Вера обещала ограничиться самыми общими, поверхностными переменами. Но стоило только сделать первый шаг, всё само собою завертелась, сорвалось с привычных мест, и невозможно было остановить лавину. К понедельнику ванная сверкала новой плиткою, блистала никелем смесителей. Полыхали хрустальные светильники по бокам зеркала.

А во вторник две молчаливые татарки наклеили в гостиной белые обои взамен облупившихся. После их ухода всё волшебно преобразилось. Комната светло засияла! Но зато резко потемнел паркет, покрытый древней, советских времён ещё, мастикой. Из-под мастики проступили бурые пятна.

— Как будто резали поросёнка, — сказал Ерошка. — А тушку рубили прямо на полу.

Нельзя было теперь жить спокойно среди новеньких белых обоев, глядя на тёмные следы и шрамы давно ушедшей чужой жизни. Вызвали мастера со шлифовальной машиной. Пришёл мрачный дагестанец, окинул взглядом пространство, потребовал доплату за сложность работы. Паркет был старинный, тяжёлый, буковый. Вытащил в коридор шкафы, кресла и диван, загудел строгальной машиной. Через два дня озарилась комната янтарным лаком, веселя глаз, но печаля сердце — ибо теперь навис серой плитою потолок. Как же раньше-то не замечали? Как вообще можно было жить с такими безобразными швами на потолке?

Хочешь не хочешь, а надо было теперь делать потолки натяжные, немецкие. Много ли надо человеку для суетной земной радости? Нет, совсем немного. Ну а дальше пошло-поехало уже само собою, почти без участия хозяев. Привезена была новая ванна, лёгкая, гулкая, как будто сделанная из жести. Таджики, краснея лицами, вытащили на лестничную площадку старую, чугунную, тяжёлую и добротную, чуть только пожелтевшую на дне, изготовленную ещё в сталинские времена. Затем явились новые рабочие, смонтировали кухню со шкафчиками, полочками на стенах, с подсветкой и вытяжкой. И не успевали ещё хозяева привыкнуть к новизне, определиться с чувствами, передохнуть, как жизнь снова тормошила, заставляла вставать, бегать, суетиться.

В этом был странный, почти необъяснимый парадокс. Чем больше средств поступало со всех сторон на счета Бубенцова, тем больше чувствовался их недостаток. Денег катастрофически не хватало. То там, то здесь в растущем хозяйстве образовывались зияющие прорехи. Жизнь для сохранения набранного темпа требовала участия всех умственных, физических и духовных сил. Круг попечений стремительно расширялся, и уже самого времени не хватало для исполнения всех тех мелких, докучных, неотложных дел, которые Бубенцов обязан был теперь исполнять.

— Помнишь, у нас на даче завелись дрозды-рябинники? — спросил как-то Ерошка, присев на секунду в кресло и вытирая лоб.

Но Вера, оказывается, забыла. А может, и вид сделала. Зато Ерошка отлично помнил, как дрозды беспрерывно носились в воздухе, не имея ни минуты покоя и передышки. Иногда кто-то из них садился, обессилев, на мокрые провода, сидел, свесив крылья, открыв клюв. Но, не высидев и одной минуты, срывался, камнем падал вниз, снова стрекотал, летел на раздобытки. Потому что страшно зияли из гнезда отверстые зевы прожорливых птенцов, растущих, орущих, теснящих и выпихивающих друг друга. Весь день от зари до заката носились, трещали в воздухе серые птицы, едва успевая справляться с голодной прорвой. Сколько бы ни добывали и сколько бы ни приносили червяков, жуков и прочей живности, растущие птенцы становились от этого только толще, голоднее и прожорливей.

3

Дело спорилось! Шлягер арендовал в психиатрическом корпусе Лефортовской клинической больницы часть коридора на первом этаже и несколько пустующих палат. Когда-то в советские времена в палатах нельзя было протолкнуться от пёстрого и оголтелого народа. На каждой койке лежало по пациенту. Кого тут только не лечили! Каких неврозов, неврастений, психических извращений, каких только навязчивых состояний и прочих курьёзов здесь не наблюдалось! Сколько защищено было докторских диссертаций! Сколько, в конце концов, самих докторов, заразившихся чужим безумием, успокоили эти палаты! Но в последние времена жизнь психиатрического отделения замерла, коридоры опустели. Толпы бесноватых, освободившись из смирительных рубах, хлынули в мир. Теперь пространства больницы редко оглашались воплями несчастных. Долетали изредка из-за стен невнятные шорохи, вздохи, бормотания, стоны, тихие шаги, перезвяк посуды, и только.

Нынешнее население было немногочисленно. Бродил по длинным коридорам горбун в сером армяке, подозрительно глядевший на всякого встречного. Прятался по тёмным углам маленький молчаливый человечек с огромными задумчивыми глазами на треугольном детском личике. Иногда показывалась откуда-то иссохшая горбоносая старуха, местная достопримечательность. Но пропадала, не дав себя разглядеть. Был даже интеллигентный, очень приятный на вид старичок. Этот непрерывно что-то бормотал, как будто молился. Венчик белых волос пушился вокруг лысины. Приглядывала за ним тихая старушка, по-видимому жена. Когда Бубенцов, засидевшись допоздна, ночевал на свободной постели, ему приходилось засыпать под уютное бормотание старичка. Заведовал отделением импозантный, аристократичный сангвиник с большими, влажными глазами и с толстым носом, постоянно забитым мокротами. Он был приверженцем новых веяний в психиатрии, использовал смесь различных методик, но кое-что добавлял и от себя. Ассистировали доктору две красивые девки, что подлечивались тут от наркомании.

За порядком надзирал охранник с покатыми, толстыми плечами и угрюмым, бровастым лицом. Говорили, что в девяностых в звании полковника уволился из комитета госбезопасности. Дарвинист разглядел бы в нём боковую ветвь человеков, произошедших не от обыкновенной мелкой макаки или шимпанзе, как большинство народа, а от солидной гориллы. На самом деле добрейший, хотя, к сожалению, весьма недалёкий, туповатый человек. Через какое-то, очень небольшое, время Бубенцов узнавал лица насельников дурдома, с некоторыми даже здоровался кивком головы.